Кривцов А.С. Абстрактные и материальные обязательства в римском и в современном гражданском праве

« Предыдущая |  Оглавление  | Следующая »

И только с первой половины XIX века проблема допустимости абстрактных обязательств вне торгового оборота (включая сопутствующей ей вопрос о конституирующих признаках этих обязательств) начала обсуждаться в немецкой цивилистике в полный голос. Одни продолжали отстаивать прежнюю точку зрения и отрицать доказательственную силу отвлеченного обещания. Так, согласно Пухте, всякому акту присущи два момента - распоряжение (dispositio) и причина (цель), без которой первый момент просто немыслим. Лишь причина придает определенный характер обещанию, индивидуализируя его в обособленное договорное отношение. На новые рубежи дискуссию о сущности абстрактных обязательств вывел Оттон Бэр своим трудом <Признание как причина обязательства> (, 1855). Проводимое Бэром отождествление абстрактных обязательств с договором признания обязательства предоставляло соблазнительно стройное решение проблемы, в которой, повторим, ввиду приведенных выше причин немецкая цивилистика ориентировалась все же довольно слабо.

Целых два съезда немецких юристов почти полностью заняли дебаты энтузиастов бэровской концепции абстрактных обязательств с ее врагами.

Кое-кому из видных пандектистов (Унгер, Брунс и др.) показалось неприемлемым уподоблять далеко неодинаковые по своей юридической природе институты. В частности, Брунс в противовес институту, поднимавшемуся на щит Бэром, предлагал актуализировать римский институт constitutum debiti - эвентуальное обещание уплаты (<насколько я должен>); с теми же целями он также вводил понятие Beweiscontrakt, где предметом признания со стороны должника становилась не сама уплата, а определенные факты, доказывающие существование долга.

Но еще больше цивилистов, воодушевленных идеями Бэра (например, Б. Виндшейд), принялись отстаивать возможность и юридическую действительность обещания, отделенного от причины. Раз, говорили они, значение в обязательстве придается воле (а она, хотя и не возникает без причины, но может затем существовать и без нее), то лишь по прямому указанию закона, оторванное от причины обещание лишается своей обязательности. Если же законодатель безмолвствует, то такое обязательство должно пользоваться безусловной защитой, а при судебном споре кредитор обязан доказывать не причину обещания, но то, что обещание вообще было дано. Рудольфа Иеринга, который счел труд Бэра <одним из самых замечательных явлений новейшей юридической литературы>, поднятый вопрос об удельном весе формального момента в договорном обязательстве подвигнул на создание развернутой концепции юридической техники и методологии юридического творчества. Другие цивилисты (в их числе был и учитель А.С. Кривцова - Генрих Дернбург), соглашаясь с допустимостью и обязательностью абстрактных обязательств, требовали, во-первых, чтобы воля, устанавливающая независимое от материальной причины обещание, была выражена в форме, исключающей какое бы то ни было сомнение (в частности, только в письменном виде), и во-вторых, чтобы должник по таким обязательствам получал право доказывать допущение ошибки, применения к нему обмана или принуждения, а также противозаконность цели, влекущую ничтожность сделки.

Что до А.С. Кривцова, то, как станет видно из последующего, теория Бэра служит для него примером того, до чего <может довести отсутствие ясного представления о различии договора признания и абстрактного договорного обязательства>, а полемика с ней красной нитью проходит через всю монографию.

Отступление в историю вопроса должно помочь отчетливей представить как состояние его исследованности, так и общий дискурс, в пределах которого протекало его обсуждение.

Уже с первых страниц А.С. Кривцов констатирует несостоятельность расхожего определения абстрактных обязательств как не имеющих под собой причинной подоплеки.

Убедительно оспорив этот бытующий в литературе предмета предрассудок, автор спрашивает: а в чем все-таки состоит своеобразие цели, имеющее место при абстрактных обязательствах. Ведь <когда кредитор подает иск, ему следует в нем обозначать каузальный момент - свою обязанность предоставить должнику какой-либо эквивалент - или же он должен прямо отрицать наличие за собой такой обязанности>. И другой вопрос: когда кредитор/веритель не должен освобождаться от указания на каузальный момент, из которого вытекало его право требования (по выражению Кривцова, обязанности <субстанцировать иск>). Иными словами - каковы случаи абстрактных обязательств?

Поэтому вся первая часть работы отдана разбору учений о каузальном моменте в составе договора и анализу возможных смысловых оттенков ключевого термина - . И это сделано недаром, хотя, в сущности говоря, раздел этот выходит за рамки заявленной автором темы, взятой в ее узком ракурсе. Но такой шаг был вполне оправдан. С учетом пробелов русской гражданско-правовой литературы по соответствующим сюжетам, читатель первым делом погружается в тот контекст, вне которого непроясненным осталось бы многое из дальнейшего изложения.

Решая эту вводную задачу, А.С. Кривцов, при всей впечатляющей осведомленности своей в цивилистических дискуссиях, вспыхивающих на протяжении XIX столетия, по преимуществу останавливается на двух доминирующих трактовках . Обе были связанны с именами мэтров немецкой пандектистики - проф. Бернгарда Виндшейда (Лейпцигский университет) и проф. Оттона Ленеля (Страсбургский университет). Виндшейд выделял субъективный момент (<психический>, <волевой>) в качестве определяющего causa сделки. При этом сделка ставилась в зависимость от осуществления предположения стороны, подтолкнувшей к вступлению в обязательственные отношения. Напротив, Ленель акцентировал объективный момент. Связывая каузальность с целями <экономического обмена>, он считал, что законодатель должен прямо указывать, какие предположения сторон являются существенными для действительности сделки.

Итак: зависит ли наступление юридических последствий акта от того, была ли воля сторон направлена именно на эти последствия или является достаточным, что стороны хотят именно этот юридический акт, с которым право в объективном смысле связывает эти последствия? Не становясь полностью ни на ту, ни на другую позицию, А.С. Кривцов развивает собственную теорию о <правовой цели>, наличие которой и обеспечивает договору юридическую силу. <С нашей точки зрения, если нет внешнего выражения решающего предположения стороны, выступающего для нее побудительным стимулом к заключению сделки - таким предположением следует признать тот момент, который постоянно повторяется в самых различных юридических сделках и притом с таким устойчивым характером, что им можно пользоваться в качестве исходного пункта для разрешения занимающего нас вопроса. Это <:> <правовая цель>.

В целом этот взгляд тяготел скорее к подходу Виндшейда, чем Ленеля, ибо Кривцов не намерен вовсе отметать значение предположения, не зафиксированного в форме условия. <Что же является критерием в одном случае - для признания за неисполнением предположения опорочивающего сделку характера, а в другом случае - для отрицания такого характера? Наиболее простое решение вопроса заключалось бы в признании невозможности выставить на этот счет какое-либо общее правило ввиду пестро изменчивого характера занимающих нас моментов. <:> Это, в свою очередь, означало бы объявить все подобного рода предположения лишенными всякого значения, насколько, разумеется, они не прибавлены к сделкам в качестве <условий>. Между тем такое простое решение едва ли оказалось вместе с тем и справедливым. Такое правило можно допустить только в области торгового права. Здесь на первом месте стоит прочность и обеспеченность оборота, а индивидуальные соображения отходят совершенно на задний план. Вне отношений торгового оборота означенное правило не может иметь применения>.

Но субъективная теория дополняется несколькими немаловажными соображениями. Виндшейд рассматривал предположение в качестве <неразвитого условия, условия, в осуществлении которого сторона нисколько не сомневается>. Однако и здесь Кривцов согласен с Ленелем, предположение непременно должно иметь внешнее выражение. Вместе с тем Кривцов берет Виндшейда под защиту, выражая уверенность, что тот вовсе не хочет, <как это часто представляют его противники, ставить действительность юридической сделки в зависимость от гипотез и догадок о том, что составляло предмет предположения сторон>. Изъявление воли приобретает значение лишь только в связи с психологическим стимулом, его вызвавшим. Этот решающий стимул и надо определять для каждого конкретного случая, ибо благодаря ему происходит изъявление воли и, по английской юридической поговорке, <предположение пускает корни в договор>. Поэтому между собственно <условием> и <предположением> нет полярного различия, а противоположность приписываемая им Виндшейдом, в источниках римского права не наблюдается.

А.С. Кривцов не склонен полностью отказываться и от экономического критерия. Ожидание и той и другой стороной известного эквивалента в свою пользу или намеренное отрицание такового - вот, по его мнению, всякого обязательства. Если предположение стороны, заставившее заключить сделку, было внешним образом выражено и принято контрагентом, то неисполнение этого предположения ведет к недействительности сделки. И пусть такое предположение не получило внешнего выражения, судебным решением оно все же может быть признано существенным. При этом суд должен исходить из критерия естественных выгод (naturalia negotii) данной сделки - если последние не аннулированы направленной на такую отмену волей сторон. Судья, по Кривцову, не должен также пренебрегать отличиями разрешаемого случая - <психологические и практические соображения, основанные на опыте, должны руководить судом при разрешении конкретных случаев>. По поводу этих предложений, обращенных к правоприменителю, в одном из последовавших на монографию отзывов было сказано, что они <могут послужить и для нашей русской судебной практики путеводной нитью к решению на каждом шагу возникающего вопроса о судьбе юридического акта под влиянием исполнения или неисполнения различных ожиданий и предположений сторон, его заключавших>.

Отдельно стоит сказать о проводимом автором скрупулезном исследовании смыслового поля понятия . Тщательнейшим образом разбираются те места Дигест, которые были сочтены в этом отношении основополагающими. Досконально выясняя объем понятия , автор сопоставляет его с такими предикатами, как , , . Солидная филологическая подготовленность сказывалась в умелом грамматическом (морфологическом) толковании латинских текстов. Приобретенная в Берлине добротная текстологическая выучка дает знать о себе в замечании о <вероятной интерполированности разбираемого места>, поскольку его <испорченный язык не походит на обычный стиль Павла>; в сожалении о <трудности выяснения того, что в данном фрагменте сохранено компиляторами и что составляет дело рук самих компиляторов> и т.д. Порой разбор доводится до почти что палеографического звучания. <С нашей точки зрения разбираемое место источников должно быть понимаемо следующим образом <:>>, <итак, фрагмент оказывается обладающим совсем другим смыслом>, <из нашего перевода разбираемого фрагмента делается ясным что <:>> и т.п. - эти и схожие с ними обороты, отражающие стремление к отысканию аутентичного смысла первоисточников, рассыпаны по всей книге. Ссылкой на неточность перевода или неверную трактовку классического текста нередко оттенялась неправота оппонентов.

Как уже говорилось, экскурсы в историю вопроса нужны А.С. Кривцову не сами по себе, а для преодоления возражений против лелеемых им цивилистических конструкций (взять хотя бы отступление, касающееся эволюции договора поклажи). Так, Виндшейду достается за то, что тот <неосновательно> и <малосообразно> применяет к консенсуальным договорам правила, выработанные относительно кондикций при contractus reales innominati (поскольку Кодекс Юстиниана в этом отношении сохранил многие черты более раннего римского права). Другой автор упрекается за то, что противоречащее его позиции место в Дигестах он <делает предметом столь ограничительного толкования, что сводит значение его почти к нулю>. Теория, предложенная третьим, признается не удовлетворяющей решениям римских юристов, которые вообще в данном вопросе <столь отрывочны и фрагментарны, что надо поступать с весьма большой осторожностью, строя при помощи этих мест источников какую-либо теорию с обязательной силой для других, однородных случаев, прямо не предусмотренных в тех фрагментах, которые служат базисом для общих выводов>.

На то, что А.С. Кривцов не расположен самозабвенно углубляться в исторические изыскания, намекают разбросанные по тексту сентенции, вроде: <мы не будем входить здесь в подробное рассмотрение вопроса, что на языке наших источников считалось по своему содержанию или , для выяснения этих понятий необходимо принять во внимание бытовые условия римской жизни - что, конечно, не имеет особенного значения с современной точки зрения>; <имела ли стипуляция вообще, даже при своем первом появлении на свет, столь безусловный формальный характер - об этом нельзя сказать ничего определенного кроме того только, что нельзя не признать, что подобный порядок был бы в известной гармонии с тем крайним формализмом, который глубоко проникал в различные институты древнего имущественного права>; <еще подлежит сильному сомнению, имел ли римско-правовой институт эксцепции какое-либо значение кроме только чисто исторического, обусловленного своеобразной структурой римского гражданского процесса> и т.д. Само собой разумеется, что прилежный ученик Альфреда Перниса не мог пройти мимо происхождения изучаемых институтов. Но времена исторической школы миновали и пандектисты, под чьим присмотром оперялись питомцы Берлинского института, не стремились привить им желание подстраивать современные юридические институты под римские первообразы. Оттого внимание Кривцова прежде всего нацелено на аспекты римского права, не потерявшие актуальности и по сей день. Отсюда - преобладание догматического начала как в компоновке материала, так и в его интерпретации.

В конечном счете суть важнейшего для исследуемой проблематики понятия Кривцов раскрывает как <предположение стороны, касающееся эквивалента>. При этом подчеркивается, что речь в том числе идет и об отрицательном предположении - не получать эквивалента. Этот тезис подкрепляется обстоятельнейшим разбором каузальной подоплеки договора дарения.

Затем автор приступает к непосредственному рассмотрению конструкции абстрактных обязательств в римском (стипуляция) и современном, преимущественно в немецком, праве (вексель, так называемый абстрактный счетный результат). Сюда же присовокупляется и делегация, при которой кредитор <освобожден от необходимости при осуществлении принадлежащего ему права требования указывать наличность каузального момента>. Своеобразие правоотношения при делегации Кривцов сводит к ожиданию должником эквивалента за исполнение им своей обязанности в пользу верителя не от него, а от совершенно постороннего лица (делеганта). <В известных случаях должник здесь вовсе отрезан от возможности осуществлять против иска верителя те возражения, которые касаются каузального момента. Этого явления мы не встречаем при других абстрактных обязательствах, отчего делегация может быть наречена самым абстрактным из всех договорных обязательств>. По спорному вопросу о существовании в римском праве презумпции в пользу так называемой чистой делегации А.С. Кривцов, критикуя точку зрения немецкого ученого Сальпиуса (Salpius), полагает, что ввиду скудности источников наличие в Риме такой презумпции нельзя считать вполне доказанным.

Направление же главного удара для А.С. Кривцова, как было сказано, - это бэровская доктрина абстрактных обязательств. Он готов идти по стопам Бэра в признании за любым обязательством определенного основания (causa). Но, с другой стороны, Бэр осмысливает абстрактные обязательства в качестве договоров признания неких установленных обязательств. И вот по этому-то пункту А.С. Кривцов пополняет стан противников идей Бэра. Для него договор признания и абстрактное обязательство представляют собой два совершено различных института. Кривцова тревожит, что на практике бывает крайне сложно, если не невозможно, разделить юридическое и фактическое признание - собственно договор признания (echte Anerkennung), когда актом воли создается правооснование, и те случаи, когда признание есть не более чем средство доказывания (unechte Anerkennung).

В разрезе ведущейся с Бэром полемики любопытна выставляемая А.С. Кривцовым трактовка юридической природы долгового документа. Если Бэр безоговорочно относит его к абстрактным договорам, то для Кривцова он <является выражением обыкновенного материального договора, вызывая юридические последствия только под условием изъяснения верителем наличности каузального момента>. Сказанное, однако, не относится к <векселям и другим долговым документам, предполагающим перенос тяжести доказательства относительно каузального момента с плеч верителя на должника>.

Приводимые Бэром доказательства романистического порядка, не убеждают Кривцова, в глазах которого места источников, на которые происходит ссылка, принадлежат к <общим выражениям римских юристов и нужно быть весьма осторожным делать отсюда какие-либо выводы>. Добавим, что вообще разбор бэровской концепции condictio indebiti, детализованный до въедливости, весьма показателен для приемов Кривцова-полемиста.

Применение к абстрактным обязательствам и договору признания одинаковых правил, подводит черту А.С. Кривцов, - дело теоретически неверное и практически опасное. А потому как условия их возникновения, так и их юридические последствия, в доктрине либо в законодательстве должны находиться порознь.

Одним из достоинств труда А.С. Кривцова явилось установление признаков, конституирующих абстрактное обязательство. Это освобождение кредитора от необходимости обозначать в исковом требовании цель договора (что непременно для материальных обязательств); письменная форма обязательства в качестве единственно допустимого способа волеизъявления должника; переносимость обязательства. Иначе говоря, для закрепления абстрактного обязательства требуется документ, не содержащий упоминания насчет causa и предметом которого является право требования заменимых вещей (res fungibiles), способное к свободному переходу от одного контрагента к другому. Впрочем, в отдельных случаях абстрактное обязательство может быть поставлено в зависимость от каузального момента, но только тогда, когда в фиксирующем данное обязательство документе под causa имеется в виду событие, уже совершившееся.

Таким образом, природа абстрактного обязательства предполагает достаточность его самого по себе в качестве искового основания. На истца здесь не возлагается бремя доказательства каузального момента. Может статься, что должник-ответчик каким бы то ни было способом опровергнет презумпцию, по которой кредитор-истец реализует право требования, не нуждающееся в изъяснении причин и целей. Но тогда разбирательство подпадает под правила, предназначенные для материальных обязательств.

---

« Предыдущая |  Оглавление  | Следующая »