Иоффе О.С. Избранные труды по гражданскому праву: Из истории цивилистической мысли. Гражданское правоотношение. Критика теории "хозяйственного права"
При этом Саллейль прямо заявляет, что он полностью присоединяется к Гирке в признании реальности юридических лиц, с одной лишь существенной оговоркой: это - не биологическая или биосоциальная, а всецело и исключительно социальная реальность. Цементирует такую реальность свойственное ей единство воли, которое в свою очередь обусловливается единством целей в ассоциации (корпорации) и определенной учредителем единой предназначенностью в учреждении. В ассоциации многочисленные воли формируются в единое целое благодаря ее органам, а единая воля учредителя переживает его самого в учреждении благодаря определенной системе организации последнего. Как ассоциации, так и учреждения опираются на соответствующий имущественный субстрат, служащий достижению определенных целей и удовлетворению определенных интересов. В целом же юридическое лицо есть социальная реальность, которая, опираясь на определенный имущественный комплекс и обладая общей волей, представляет собой связь людей, служащую их общим интересам и достижению единой цели.
Оцениваемая в описательном плане, теория социальной реальности обладает тем несомненным преимуществом, что ей удалось выявить свойственные юридическим лицам самые общие признаки и более или менее адекватно выразить их в своих построениях с одновременным обоснованием без какого бы то ни было биологизма таких же практических выводов, к которым приходил Гирке, не покидая чисто биологической почвы. Но подлинное общественное содержание юридического лица, специфика порождающих его и закрепляемых им реальных общественных отношений остались для рассматриваемой теории такою же <вещью в себе>, как и для всех без исключения ее предшественниц. Не удовлетворяла она и важным с точки зрения господствующих сил практически-политическим потребностям, так как если этим силам явочная система была нужна для образования юридических лиц типа корпораций, то применительно к учреждениям их гораздо больше устраивала система разрешительная. Ей были также свойственны сугубо конструктивные недостатки, связанные с формированием юридически значимой воли, выражением этой воли и т. п., которые вызывали со стороны ее противников многочисленные возражения.
Однако дальше теории социальной реальности цивилистическая доктрина промышленного капитализма так и не продвинулась. Более того, впоследствии она принесла в жертву и те позитивные выводы, которых ей удалось в известном объеме достичь. Во имя чего нужна была такая жертва? Вот как обосновывает ответ на этот вопрос известный русский цивилист Дювернуа[115].
Понятие личности в гражданском праве всегда, по его мнению, представляет собой результат определенной юридической переработки, идет ли речь о лицах физических или юридических. Эта переработка приводит к созданию обособленной сферы правоотношений, обладающей признаками постоянства и объективной распознаваемости. Необходимость подобного изменения гражданских правоотношений обусловлена не теми или другими свойствами и потребностями отдельных лиц, а интересами самого гражданского оборота. И когда мы обособляем правоспособность союза от правоспособности членов, разъединяем сферы их прав и обязанностей, т. е. создаем юридическое лицо, мы прибегаем тем самым лишь к определенному техническому приему, позволяющему выявить место привязки правоотношений. Всякого рода иные попытки углубления содержания юридического лица, обнаружения его скрытой сущности лишены научного смысла, ибо это явление не имеет никакой другой сущности, кроме очевидной до осязаемости: юридическое лицо - всего лишь центр приражения (приурочения) прав, технический прием их объективной по месту и времени распознаваемости. Сказать что-либо большее юриспруденция и не должна и не может.
Так завершился анализ проблемы юридического лица в буржуазной юриспруденции домонополистического периода. Он был исчерпан столь же бесплодно, как и стремление выявить различие между публичным и частным правом: от обилия концепций - к тощим узко прикладным выводам, от постановки вопроса - к откровенному и полному отказу от него.
Б. Право собственности
Как центральный институт буржуазной правовой системы в целом право собственности сосредоточивает на себе внимание отражающей эту систему юридической доктрины уже со времени ее зарождения. При этом если в других случаях доктринальное развитие обычно шло по пути противопоставления естественно-правовым взглядам различных иных концепций, то признание самым естественным правом из числа тех, которые могут принадлежать человеку, права частной собственности, оказалось настолько единодушным, что почти не оставляло почвы для полемики относительно его внутренней сущности. Вплоть до конца XIX в. цивилистическая трактовка происхождения частной собственности целиком опиралась либо непосредственно на учение о естественной ее природе, либо на примыкавшие к этому учению концепции завладения (Фуллье), труда (Тьер), легального санкционирования естественного состояния (Бентам), неотъемлемого элемента общественного договора (Пуффендорф), условия существования свободной личности (Фихте) и др.
Иначе обстояло дело с выявлением правовой природы отношений собственности, с характеристикой собственности как определенного юридического института.
В законодательстве, относящемся к началу XIX в., например, во французском гражданском кодексе, право собственности по образцу римских источников определялось как наиболее полное господство лица над вещью (plena in re potestas). Такими же долгое время были и наиболее распространенные конструкции права собственности, выдвигавшиеся цивилистической доктриной. Их разрабатывали и отстаивали: во Франции - Потье, Бодри-Лакантинери, Шово, Ро, Колен, Капитан и др.; в Германии - Савиньи, Регельсбергер, Кунтце, Дернбург, Тур и др.; в России - Победоносцев, Голевинский, Мейер, Трепицын и др. Эти конструкции преследовали цели двоякого рода.
С одной стороны, речь шла о чисто догматической задаче выявления решающего признака отличия права собственности от других вещных прав (сервитутов, узуфруктов и т. п.). Стремясь обнаружить такой признак, Дернбург писал: <Вещными правами являются права, которые непосредственно подчиняют нам телесную вещь. Наиболее совершенным из этих прав является право собственности, право общего господства над вещью. Господство же в определенном отношении, в ограниченном объеме дают вещные права на чужую вещь, например, сервитуты, залоговое право>[116]. То же самое имел в виду и Капитан, когда он подчеркивал, что <вещное право в своей наиболее простой и наиболее полной форме есть право собственности, которое подчиняет вещь абсолютной и исключительной власти личности>[117]. Еще определеннее высказывался Победоносцев: <Право собственности является совершеннейшим и полнейшим из всех прав: право исключительного и полного господства>[117]. Итак, следовательно, максимальная полнота господства лица над вещью расценивалась как важнейшее свойство, из числа вещных прав принадлежащее только праву собственности.
С другой стороны, нужно было ответить на вопрос о социальной природе права собственности, о характере отношений, с которыми это право связано. Иногда вопрос решался применительно к одному только праву собственности. Внутренняя сторона права собственности, писал, например, Тур, состоит в том, что оно представляет собой <отношение субъекта права к вещи, - собственник может обращаться с вещью как ему угодно>[118]. Зачастую это положение выдвигалось в качестве общего для всех вещных прав. Так формулировали его, в частности, Обри и Ро, когда они писали: <Вещные права суть те, которые создают непосредственную и прямую связь между вещью и лицом>[119]. То же самое имел в виду Голевинский, акцентируя внимание на установлении в силу вещных прав прямых отношений между управомоченным и вещью[120]. Но таким путем из права собственности элиминировалось какое бы то ни было социальное содержание, а его фетишизация доводилась до такой степени, что от закрепляемых им реальных общественных отношений не оставалось и следа.
Одновременно, однако, зарождается и постепенно привлекает все большее число сторонников иной взгляд на право собственности, усматривающий в нем не отношение лица к вещи, а отношение между самими людьми. Сторонниками этого взгляда были: Ортолан, Глассон, Демог, Планиоль и др. во Франции; Виндшейд, Штаммлер и др. в Германии; Шершеневич, Коркунов, Синайский и др. в России.
Они не отрицали того, что вещные права, включая право собственности, порождают определенные отношения управомоченного к вещи, как и того, что степень господства над вещью со стороны собственника превосходит степень господства, осуществляемого над нею обладателями любых других вещных прав. Но не в этом, по их мнению, состоит суть права собственности. Как юридическое явление оно должно выражать прежде всего отношения с другими лицами, общественную связь управомоченного с обязанными. <Всякое право, - писал, например, Ортолан, - если проникнуть в глубь вещей, в конце концов сводится к свободе для активного субъекта требовать чего-нибудь от пассивного субъекта>[121]. В отличие от других видов прав, подчеркивал Шершеневич, в праве собственности <число пассивных субъектов... достигает общего числа всех подчиненных той же политической власти, как и активный субъект>[122]. Воля собственника как управомоченного, говорил Виндшейд, <является определяющей для поведения в отношении вещи, т. е. для поведения всякого, для поведения любого лица. Однако содержание образующей вещное право волевой власти негативно: все, противостоящие управомоченному, должны воздерживаться от воздействия на вещь..., и они не должны своим отношением к вещи препятствовать воздействию управомоченного на вещь>[123].
С точки зрения степени приближенности к реальной природе права собственности конструкция отношений между людьми, несомненно, преимуществует перед конструкцией отношений к вещи. Но тщетно было бы искать в ней выявление классовой сути этих отношений: дальше противопоставления собственнику как управомоченному всех и каждого как обязанных она не шла. Практически же именно эта конструкция подготовила впоследствии законодательно осуществленные, например, в германском гражданском уложении, ограничения господства собственника в интересах капиталистических монополий. Они под тем предлогом и вводились в закон, что если собственнику противостоят все третьи лица, то в интересах всех этих лиц он должен поступиться хотя бы частью своих неограниченных правомочий.
Введенные ограничения не повлияли, однако, на характеристику права собственности как абсолютного права - и по кругу противостоящих собственнику обязанных лиц, и по объему принадлежащих ему правомочий. Напротив, сама эта характеристика явилась гносеологическим источником до очевидности гипертрофированного распространения собственнических (проприетарных) конструкций на такие отнюдь не собственнические феномены, как например, авторские права, которые Лабуле и его сторонники объявили правом литературной, музыкальной и т. п. собственности не столько благодаря отождествлению творческого результата с вещью, сколько вследствие присущего авторским правомочиям признака абсолютности. Она же используется для объяснения различных свойственных праву собственности специфических качеств, включая качество упругости или эластичности (jus recadentiae), в силу которого собственник автоматически, без каких-либо специальных юридических актов, восстанавливает в полном объеме свое господство над вещью, как только последняя освобождается от залогового обременения или иных <посторонних> прав на нее.
И все же ни буржуазный закон, ни буржуазная доктрина не считают абсолютность исключительным свойством одного только права собственности. Это свойство обнаруживается и в других вещных правах с той лишь особенностью, что обладатели таких прав, помимо всеобщих отношений с любым и каждым, состоят также в конкретном отношении с определенным лицом - собственником имущества, на которое им принадлежит право сервитута, узуфрукта, залога и т. п. Юридическое действие такого конкретного отношения заключается в том, что все иные вещные права, кроме права собственности, наряду с установлением сферы правового господства для их обладателя, ограничивают одноименную сферу, отведенную собственнику. А из этого следует, что оборотной стороной вещных прав как прав на чужие вещи всегда должно быть соответствующее ограничение такого всеобъемлющего вещного права, каким является право собственности[124].
Этот вывод логически вытекал едва ли не из любой концепции прав на чужие вещи, - все равно, расценивались ли они как <часть собственности> (Келлер) или как выделенные из собственности самостоятельные права (Вангеров). Он был неустраним и для тех, кто, пытаясь опровергнуть указанный вывод, допускал, однако, образование права на чужую вещь, лишь поскольку та же самая вещь уже принадлежит кому-либо на праве собственности (Унгер). Встречались, правда, и другие концепции, авторам которых действительно удавалось <освободить> собственность от ограничительного действия иных вещных прав. Но такой результат достигался благодаря либо допущению внутренне противоречивой возможности обладания правами на <чужую> вещь, которая в то же время никому не принадлежит на праве собственности (Гамбаров), либо признанию участникам правоотношений по поводу земельных сервитутов не реальных субъектов, а самих <подчиненных> и <господствующих> земельных участков (Бекинг). Фантастический характер подобных построений настолько разителен, что на какую-либо широкую поддержку они рассчитывать не могли. Если же права на чужие вещи не только не отделимы от права собственности, но и находятся с ним в состоянии взаимозависимой ограниченности, то это свидетельствует об их принципиальной однородности, позволяющей в кодификационном плане объединить их под общей рубрикой вещных прав, хотя бы (а, возможно, как раз для того чтобы) в составе подобной общей массы <затерялся> или во всяком случае подвергся существенному обезличению такой институт, как право собственности - это стержневое для всей буржуазной правовой системы юридическое образование.
Право собственности, а нередко и другие вещные права немыслимы без владения. Определяемое то как физическое, то как хозяйственное господство над вещью, владение явилось предметом весьма обширных аналитических разработок в буржуазной юриспруденции. И это вполне объяснимо, если учесть, в каком объеме владение обеспечивается защитой со стороны норм буржуазного гражданского законодательства.
Действительно, владение защищается и как право (петиторная защита) и как факт (посессорная защита). Как право оно защищается в составе права собственности, иных вещных прав, прав нанимателя, ссудополучателя и т. п. В этом случае для защиты от нарушителя потерпевший должен доказать, что ему принадлежит то субъективное право, которое включает в себя право владения или которое полностью исчерпывается последним. Как факт владение защищается самостоятельно и независимо от наличия у него какого-либо юридического основания. В таком случае для защиты от нарушителя потерпевший должен доказать, что совершено самое нарушение, и его владение будет восстановлено, хотя бы никаких прав на спорное имущество ему не принадлежало. Если лишивший его владения утверждает, что вещь принадлежит ему, он должен возбудить против фактического владельца новый процесс и может рассчитывать на победу в этом процессе лишь при доказанности своих прав на спорное имущество.
В условиях крайнего формализма буржуазного процесса, когда исход спора зачастую целиком определяется характером презумпций, установленных в пользу одной стороны, и бремени доказывания, возложенного на другую сторону, различие между петиторной и посессорной защитой приобретает существенную практическую значимость. Посессорная защита облегчает положение истца, который обязан доказать лишь факт нарушения его владения. Если истец одержит победу в посессорном процессе, то это упрочит его позиции и в будущем петиторном процессе: в силу восстановленного владения за ним презюмируется право собственности, тогда как нарушитель в силу утраченного владения должен доказать свое право на вещь, чтобы его владение было восстановлено. Неудивительно поэтому, что закон и доктрина подходят весьма скрупулезно к определению самого владения и всех связанных с ним юридических последствий.
В меньшей степени такая скрупулезность наблюдалась во Франции, где дискуссия не шла дальше выявления действия утвердившейся презумпции, согласно которой, пока не доказано противное, владелец движимого имущества считается его собственником. Аналогичными были границы полемики в России, хотя ее законодательство не давало прямых оснований даже для вывода о подобной презумпции. Иначе обстояло дело в Германии, где в процессе кодификации гражданского законодательства и особенно после его завершения чисто практические потребности вызывали необходимость разработки целого ряда связанных с владением категорий. Цивилистика этой страны признавала владение юридически значимым лишь при условии, что в нем сочетались фактическое обладание вещью и так или иначе выраженное намерение владеть ею (animus possi-dendi). Но и такое владение дифференцировалось на самостоятельное и несамостоятельное, непосредственное и посредственное. Самостоятельное владение (фактическое господство над вещью, осуществляемое для себя) обеспечивается как иском, так и самозащитой, а несамостоятельное (фактическое господство над вещью, осуществляемое для другого) может быть охранено только посредством самозащиты, но не при помощи иска. Непосредственное владение - это владение, осуществляемое самим собственником или обладателем других прав на имущество. В то же время собственник становится посредственным владельцем, если другое лицо владеет его вещью по какому-либо правовому основанию (наем, залог и т. п.). Но так как и тот и другой продолжают оставаться владельцами, оба они могут пользоваться всеми дозволенными способами защиты владения - начиная от иска и кончая самозащитой.
Возникал и ряд других вопросов, нуждавшихся в разрешении. Но самое общее и наиболее существенное значение имеет один вопрос: в чем смысл юридической защиты факта владения, какие социальные мотивы побудили буржуазное законодательство такую защиту предусмотреть? Выдвинутые на этот счет многочисленные и разнообразные концепции подразделяются в самой буржуазной цивилистике на теории абсолютные и относительные.
Абсолютные теории (Пухта, Брунс, Ганс и др.) пытались обнаружить мотивы защиты владения в нем самом и вывести необходимые основания из его собственной сущности. При этом отмечалось, что обладание вещью опирается на волю того, кто ею обладает (субъективная воля), и превращается из факта в право, как только оно получает всеобщую санкцию (объективная воля). Если объективный момент соединен с субъективным, налицо право собственности, а когда присутствует только субъективный момент, появляется лишь владение. Но субъективный момент должен защищаться и в обособленном виде, так как частная воля сама по себе субстанциональна и заслуживает защиты во всех случаях, кроме явного ее несоответствия общей воле (например, при краже или разбое). В защите частной (субъективной) воли и состоит подлинная цель защиты владения.
Относительные теории отвергали идею личной воли, ссылаясь на то, что владельческая защита находит всеобщую распространенность и ставится на службу даже противоречащему общей воле неправомерному владению, когда его пытаются упразднить самоуправным способом. Дело, однако, не только в этом, но главным образом в том, что причины, вызвавшие к жизни институт владельческой защиты, нужно искать не в границах владения, а среди факторов, находящихся за его пределами. Таков исходный пункт, объединяющий все без исключения относительные теории. И только при переходе от приведенного исходного тезиса к выявлению конкретных факторов коренные разногласия возникают уже между самими сторонниками названных теорий. Среди них особый интерес представляет полемика Иеринга против Савиньи, знаменующая одновременно как поворотный пункт в развитии общего учения о защите владения, так и возведение Иеринга в ранг настолько непререкаемого авторитета, каким в немецкой цивилистике XIX в. если кто-нибудь и пользовался до него, то разве один только ниспровергнутый им Савиньи.
Примечания:
[115] См.: Дювернуа. Чтения по гражданскому
праву, вып. 1, стр. 262 и сл. См. также: Петражицкий.
Теория права и государство в связи с теорией нравственности, стр. 416 и
сл.; Ельяшевич. Юридическое лицо, его
происхождение и функции в римском частном праве. 1910, стр. 23 - 24.
[116] Dernburg. Pandekten, I, s. 47 - 48.
[117] Победоносцев. Курс гражданского
парва, первая часть, 1896, стр. 124.
[117] Победоносцев. Курс гражданского
парва, первая часть, 1896, стр. 124.
[118] Tuhr. Der algemeine Teil des deutschen bürgerlichen Rechts. 1, 1910, s. 133.
[119] Aubry et Reau. Cours de droit civil français,
1897, p. 72.
[120] См.: Голевинский. О происхождении и
делении обязательств. 1872, стр. 4.
[121] Ortolan. Histoire de ta
lеgislation romaine, I, 1884, p. 637.
[122] Шершеневич. Учебник русского
гражданского права. 1, стр. 83.
[123] Windscheid. Lehrbuch des Pandektenrechts, s. 101.
[124] Этот факт должен привлечь к себе пристальное внимание со стороны тех советских
юристов и некоторых юристов других социалистических стран, которые склонны
объявить особым вещным правом принадлежащее социалистическим госорганам право
оперативного управления государственным имуществом: вещные права ограничивают
право собственности, между тем как в подавляющем большинстве случаев право
государственной социалистической собственности только через право оперативного
управления и может быть осуществлено.
