Энгельман И.Е. О давности по русскому гражданскому праву: историко-догматическое исследование
Переходя же к вопросу об основании давности, мы думаем, что она, как юридическое учреждение, в истории права каждого государства появляется лишь с сознанием правительства и народа в ее потребности и пользе; а как условия, под которыми установляются и вырабатываются юридические понятия в каждом народе, бывают различны, то и понятие о давности получает соответственное им развитие. Вследствие того мы видим, что в одних государствах это учреждение имеет более широкое, в других - более ограниченное применение, что как условия для действия его, так и общепринятые для него сроки в каждом законодательстве не одни и те же и что, наконец, само разграничение между сроками давностными и сроками окончательными, назначаемыми лишь для проявления известных прав и не зависящими от действия или бездействия того или другого лица (г. Энгельман вместе с германскими учеными называет эти последние praeklusivfristen), установляется по мере развития каждого законодательства и усвоения ему твердых юридических начал, ясно сознаваемых в теории и практике. Но каково бы ни было развитие давности в данном государстве, все-таки в нем, по самой сущности ее, выдвигается на первый план давность исковая, или процессуальная: обыкновенно судебные акты суть первые юридические памятники, которые знакомят нас со способом понимания и применения давности каждым отдельным народом; позднейшие источники права свидетельствуют также, что лишь чрез посредство иска выясняются условия и сроки давности приобретающей, и, наконец, в самих законодательных кодексах давности исковой не только неизбежно дается перевес перед давностью владения, но даже под ее влиянием утверждаются за ответчиком такие права, которые сами по себе отнюдь не подходят под понятие о давности. Вот почему, думаем мы, для уяснения себе этого учреждения, как в истории права, так и в теории и практике каждого отдельного государства, необходимо всегда сопоставлять давность процессуальную, с одной стороны, давности владения, или давности приобретающей, а с другой - всем тем правам, которые в процессе получают признание и силу чрез посредство давности, хотя сами по себе должны быть изъяты от ее действия>.
Высказанные здесь мысли вызвали следующее возражение со стороны г. Энгельмана в новом издании его книги: <Н.В. Калачов, - замечает он, - приходит также к заключению о необходимости различия между давностью владения, или приобретающей, и давностью исковой, или погашающей. Он полагает, что в практике настоящую силу, т.е. решительное свойство производить изменение в известном праве, может иметь только давность исковая. Он, впрочем, не различает с надлежащей точностью между давностью владения - usucapio и давностью исковой, и вследствие этого он приходит к тому заключению, что погашающая и приобретающая давность идут параллельно друг с другом и должны находиться в постоянном соответствии между собой. Такое соответствие между тем вовсе не необходимо, например, если сроки usucapio и давности исковой неодинаковы. Давностный владелец, usucapient, приобретает, по римскому праву, право собственности истечением 10 и 20 лет. Иск о праве собственности на вещь недвижимую погашается лишь истечением 30 лет, но против давностного владельца этот иск недействителен, а действителен против недобросовестного владельца, не приобретшего вещь через usucapio> (стр. 14-15).
Подробное разъяснение наших мыслей, которое необходимо для того, чтобы опровергнуть это краткое возражение, отвлекло бы нас слишком далеко от предмета нашей настоящей задачи, и потому оставляем его до другого, более удобного случая. Но не можем с своей стороны оставить без внимания, что требование от положительного законодательства, чтобы оно содержало в себе непременно определительные постановления относительно давности владения в противоположность давности исковой; что желание отыскать в источниках права непосредственные указания на каждый вид давности особо и, наконец, отрицание даже соотношения и соответствия между той и другой давностью могут иметь своим последствием то насилование положительного законодательства, развивающегося под влиянием своих туземных народных начал, то неверное объяснение памятников древности, то опущение из виду таких указаний в этих памятниках, которые непредубежденного исследователя прямо приводят к данным, тщетно отыскиваемым при содействии теоретической подкладки. И всеми этими недостатками именно страдает, как кажется нам, историческая часть исследования г. Энгельмана; сверх того принятая им теория заставляет его, очевидно, вопреки его сознанию в том, что лучшие из русских юристов: Мейер, Неволин, Куницын, Победоносцев - ясно различают, как и он, давность владения от давности исковой, находить выводы их неверными или, по крайней мере, неполными, как скоро дело касается любимого его предмета - вопроса о развитии в русском законодательстве давности владения, развития, которое наш автор хочет во что бы то ни стало подчинить началам римского права (стр. 21, 78-83, 104, 105, 106, 116)[52]. В подтверждение наших слов обратимся прямо к разысканиям г. Энгельмана о давности в древнем русском праве по его источникам.
Из юридических памятников нашей старины указания на давность автор находит в Псковской судной грамоте. В ней о давности говорится так: <А коли будет с кем суд о земли о полной или о воде; а будет на той земли двор, или нивы розстрадни, а стражет и владеет той землей или водой лет 4 или 5, ино тому истцу сслаться на сосед, человек на 4 или на 5, а соседи став, на коих шлются, да скажут как прав пред Богом, что чист, и той человек, который послался, стражет и владеет той землей или водой лет 4 или 5, а супротивен в те лета ни его судил, ни на землю наступался, или на воду; ино земля его чиста или вода и целована ему нет; а тако не доискался кто не судил, ни наступался в те лета>.
Г-н Энгельман замечает, что сущность этого закона состоит в том, что четырех- или пятилетнее владение землей без перерыва устанавливает собственность на оную. Против этого вывода мы бы не стали возражать, если бы автор не говорил вместе с тем, что Псковская грамота вышеприведенной статьей установляет давность владения в смысле римского usucapio. Во-первых, мы не можем согласиться с тем его мнением, чтобы для обращения земли в собственность требовалась как необходимое условие ее обработка: напротив, памятник, с одной стороны, противополагает земле - нивы и только к нивам относит страду, а с другой - слову страда сопоставляет термин владение; притом этот последний термин (владение) отнесен и к воде, так что не одна обработка земли, но и водворение на ней и вообще владение землей или водой могли быть, по Псковской грамоте, противопоставлены собственнику, который, в течение 4 или 5 лет не искав те земли или воды или, по крайней мере, не наступая на них в означенные годы, заявил бы затем свои притязания. Точно так же сомневаемся мы в верности вывода автора, что в приведенном месте Псковской грамоты имеется в виду только такая земля, <которая в первый раз обработывалась и перед тем была не тронутая, ничья, или принадлежала государству (Пскову)> (стр. 17)[53]. Во-вторых, не подлежит сомнению, что судная грамота и в настоящем случае относится исключительно к суду, и потому не определяет непосредственно тот или другой способ обращения земли или воды в собственность владельца, а, напротив (вопреки мнению г. Энгельмана), лишь указывает срок, в течение которого собственник вправе отыскивать свою землю или воду, и способ, которым ответчик может отразить его притязание; почему и говорится в заключение: <а тако не доискался кто не судил, ни наступался в те лета>; следовательно, здесь речь идет о давности исковой, т.е. погашающей иск; о том же, что владелец становится собственником, даже вовсе не упоминается, а только само собой подразумевается, ибо по отражении супротивника земля или вода владельца признаются чистыми, т.е. свободными от всякого дальнейшего иска. Итак, Псковская судная грамота, столько же мало, как и позднейшие памятники, установляет usucapio в том смысле, как употребляется это выражение в римском праве; но, как и эти памятники, она, очевидно, не отрицает обращение владения в собственность чрез признание судом настоящего собственника потерявшим против владельца право отыскивать свою землю или воду.
Далее, указываемое г. Энгельманом отношение между разными способами доказательства при решении споров о земле по Псковской грамоте представляется нам подкрепленным весьма шаткими доводами. По его мнению, <если предъявлялись грамоты (документы), то дело решалось на основании этих грамот; если же грамоты противоречили одна другой, то спор решался прежде всего по показанию свидетелей, и только в таком случае, если бы свидетели не могли быть представлены, дело решалось - по древнейшему (псковскому) праву - поединком или присягой, по новейшему же - одной присягой; если (наконец) тяжба была такова, что ни с какой стороны право не могло быть доказано документами, потому что пашня образовалась обработкой владельца, надворное строение сооружено им, следовательно, прежний собственник мог заявить притязание только на одну необработанную землю, то она решалась на основании доказанной свидетелями давности владения> (стр. 18-19). Вывод этот основан на следующем месте Псковской судной грамоты: <о лешей земли будет суд, а положат грамоты двои на одну землю, а зайдут грамоты за грамоты, а истца оба возьмут межников, да оба изведутца: ино им присужати поле>, и на одной псковской же грамоте 1483 г., содержащей в себе приговор, постановленный в одной тяжбе о землях и водах: из этой грамоты видно, что в данном случае судьи, не удовольствовавшись представленными обеими сторонами документами, потребовали еще доказательства чрез свидетелей. По общепринятому мнению, давность есть такое доказательство, которое отражает права собственника, чем бы они ни подтверждались - документами или свидетелями. Если обе спорящие стороны ссылаются в своей тяжбе только на документы или свидетелей или одна сторона на документы, а другая - на свидетелей, не касаясь давности, то значит, что ни одна сторона не считает еще свое владение настолько давностным, чтобы в силу этой давности возражать противнику, или же что она не может доказать, что для сего последнего право иска на спорную землю уже погасло непредъявлением его в течение многих лет. От ответчика поэтому зависит предъявить против истца документ, если у него таковой есть и он признает его более действительным, чем акт, представленный его противником, или же сослаться на свидетелей, или, напротив, указать на давность своего владения. Отсюда мы не можем не заключить, что если в Псковской грамоте не говорится в том месте, где давность приводится как доказательство владельца относительно его права на землю или воду, о представлении против него со стороны собственника документа, то это еще не значит, чтобы в древнем псковском судопроизводстве за устранением судом в споре о земле силы документа, представленного одной из сторон, ей не могла быть выставлена давность владения как более надежное доказательство или чтобы она сама не могла заявить, что хотя и у нее есть документ, но в настоящем случае она хочет доказывать свое право давностью. Примеров тому мы находим много в актах древнего судопроизводства. Напрасно также г. Энгельман думает, что нельзя было представлять документа при отыскании земли, на которой возведено надворное строение или были признаки распашки со стороны владельца, потому будто бы, что <прежний собственник мог заявить притязание только на одну необработанную землю>. Разве не могло случаться, чтобы земля, уже обработанная, переходила во владение другого, да и в том случае, если земля, еще действительно не обработанная прежним собственником, была вновь кем-либо засеяна или распахана, конечно, не одно заселение или распашка отражали иск собственника против этого нового хозяина, а то, что в течение многих лет, пока владение землей или водой находилось в чужих руках, собственник не позаботился об их возвращении: словом, доказанная на суде давность исковая превращала владение нового хозяина в течение этой же давности в его собственность. Вот почему мы, напротив, вполне согласны со следующим выводом автора: <если же тяжба шла собственно о лесе, то при отсутствии всяких доказательств о существовании лесного хозяйства, которыми можно было бы доказать чье-нибудь владение лесом с намерением приобрести лес в собственность, не могло быть и речи о давности владения, потому что для нее нужна была или обработка, или водворение и сторожение> (стр. 19). Но находящееся тут же заключение, что в Псковской грамоте при споре о лесе упоминаются одни грамоты, о давности же владения не говорится лишь потому, <что она в большей части случаев не могла иметь места>, мы можем принять не иначе как с оговоркой. Псковская грамота, как вообще древнейшие законодательные памятники, составилась, без сомнения, на основании бывших прежде судебных решений: решения эти не приведены в ней в строгий систематический порядок, и оттого случилось, что составитель грамоты, говоря в приведенном выше месте об отражении иска собственника земли или воды ответчиком давностью владения в течение определенного срока, не упомянул о том, какие доказательства в подтверждение своей собственности мог бы приводить истец: документ, свидетелей и т.п., - рядом же поместил случай, что оба тяжущиеся в подтверждение своих прав на лес <положили грамоты>; а в трех других случаях, отдельно от этого места, упомянул о доказательстве собственности на землю документами. Одним словом, мы полагаем, что как приведенные, так и другие статьи Псковской судной грамоты должны быть объясняемы по указываемому в каждой из них случаю или примеру судебной практики, а не возводимы в более или менее общие начала, как это делает г. Энгельман, распространяясь о том, почему псковское usucapio не усвоило себе bona fides и justus titulus, без которых давность владения у римлян была немыслима.
В противоположность давности владения в Пскове и такой же давности в Новгороде (принимаемой автором единственно вследствие общего сходства в быте Пскова и Новгорода) г. Энгельман совершенно отрицает таковую же давность на почве Московского княжества. <Поземельному праву Московского великого княжения, - говорит он, - учреждение давности владения (usucapio) было совершенно чуждо. Ни в законах, ни в актах не находим никаких следов подобного учреждения. В Москве поземельные отношения развились в тесной связи с поместной системой и служебными отношениями служилых людей, в Новгороде и Пскове - без этой примеси. Поэтому существование давности владения в Пскове и Новгороде не доказывает вовсе, что она существовала и в прочей Руси. Неволин в своей <Истории российских гражданских законов>, выходя из той мысли, что давность владения основана на сущности отношения лица к своим правам, что существование ее необходимо в интересе общего спокойствия и утверждения порядка, полагает, что давность существовала в древнейшем русском праве, хотя в законах не находится определения срока давности. Она, по его мнению, существовала как вообще владение долговременное, из времен незапамятных, исстари, из века, от отцов и дедов, по старине, по пошлине, по обычаю. Однако эти выражения, как увидим ниже, вовсе не указывают на давность, но на обычное право. Точно так же нельзя признать доказательством существования давности, что князья в подтверждение своего права занимать ту или другую область приводили, что в этой области сидели их отец, дед, вообще предки, и право других князей опровергали тем, что предки искателя не сидели в ней. Здесь, очевидно, дело не идет о давности, но о праве на наследство. Точно так же нельзя видеть указания на давность в том, что новгородцы в договорах с князьями основанием заключаемых условий ставили старину, пошлину. Напротив того, этим они указывают на существующий у них порядок, на бытовые особенности их государственного и общественного строя. Равно указывают не на давность, а на занятие (occupatio) выражения, которыми определяются границы поземельных владений: <куда потягло>, <куда плуг и соха и коса и топор ходили и т.п.>> (стр. 20-21).
Мы не будем защищать Неволина относительно отдельных его доводов, на которые нападает автор, потому что цель Неволина не в том заключалась, чтобы выяснить значение давности в древнем русском праве на основании приводимых им мест из летописей, княжеских договоров и других грамот, а единственно в том, чтобы доказать, что понятие о протечении многих лет со времени известного события имело юридическую силу как в жизни русского народа вообще, так и при обсуждении разных политических и частных дел. Поэтому, как ни интересны и поучительны сами по себе замечания г. Энгельмана, мы не считаем нужным на них останавливаться и только скажем, что с той точки, как он смотрел на доводы Неволина, эти замечания до того верны и убедительны, что можно признать приобретением для науки следующий сделанный из них самим г. Энгельманом вывод:
<В приведенных договорах действительно есть постановление об отмене разных притязаний гражданского и уголовного свойства, не предъявленных до известного срока, однако о давности тут вовсе не говорится. Эти притязания не уничтожаются за непредъявлением их в течение определенного срока времени, но при отмене их обращается внимание единственно на определенную точку времени, важную в политическом отношении, так что срок, в течение коего допускается предъявление притязаний, со времени делается все более продолжительным. Также нельзя видеть в приведенных постановлениях назначение судебного срока, потому что точка времени, с которой прекращаются все иски, определяется лишь тогда, когда она давно прошла, ей приписывается означенное значение ex post. В упомянутых договорах дело идет об исключительных мерах, установленных из причин политических. Они заключены для прекращения войны, поэтому прежде всего определяется, что все учиненное во время войны должно быть забыто и уничтожено. Та же политическая цель руководствовала договаривающимися сторонами при установлении особых сроков, с тем чтобы дела, возникшие до них, не могли быть начаты пред судом. Эта цель существенно различается от цели, с какой установляется давность. Установлением этого срока ограждается не стойкость юридического строя внутри княжества, что бывает главной целью, с которой установляется давность, но спокойствие и твердость внешних отношений. Только что заключенный мир, окончивший кровавую вражду, должен быть по возможности огражден от нарушений. Устраняется тщательно все, что могло бы подать повод к пререканиям и столкновениям. Так как при тогдашнем частном характере правительства князей-вотчинников, при тогдашних узких отношениях, даже частные споры и притязания могли вызвать столкновением между целыми княжествами, то всякие поводы к таковым по возможности предупреждаются> (стр. 26).
Примечания:
[52] Кроме многих других
мест у автора на стр. 83 читаем: "в русском праве односторонность и недостаток
(в постановлениях о давности) до сих пор еще существуют и могут быть устранены
лишь принятием начал римского права, т.е. науки о праве (!)".
[53] Подробнее об этом
сказано будет ниже.
