Петражицкий Л.И. Права добросовестного владельца на доходы с точек зрения догмы и политики гражданского права
Именно конкретными доказательствами этих положений являются исследования, помещенные в "Fruchtvertheilung" и в "Lehre v. Einkom-men". Сообразно с этим в этих исследованиях определяется правно-по-литическое значение и смысл рассматриваемых институтов совершенно независимо от взглядов и воззрений на этот вопрос римских юристов, а затем в конце исследования рассматриваются и подвергаются критике эти взгляды, причем обыкновенно оказывается, что наивные и ненаучные теории римских юристов в истории данного института не имели никакого решающего значения или что неправильные решения их, подсказанные ложными и поверхностными теориями, в конце концов погибли в борьбе за существование с другими, несогласными с тогдашними теориями, но инстинктивно удачными решениями.
Таково мое отношение к этим вопросам и в исследовании о приобретении плодов в Fruchtvertheilung. Так, например, на стр. 202 "Frucht-vertheilung" я прямо выставляю и дальше подробно доказываю следующий тезис:
"Die rmischen Iuristen haben die wirthschaftliche Bedeutung des Insti-tutes selbst nicht verstanden, nichtsdestoweniger haben sie das obige Postulat praktisch richtig verwirklicht" ("Римские юристы сами не понимали экономического значения нашего института, тем не менее на практике они правильно осуществили изложенный постулат"). Кажется, достаточно ясно. Точно так же, по-видимому, ясны и определенны доказательства, приводимые дальше в пользу этого тезиса (ср. ниже 23). Но мы до такой степени привыкли к толкам о воззрениях и целях, которыми руководствовались римские юристы, и к объяснению институтов римского права этими воззрениями и целями, что и прямо заявленный протест с моей стороны против такого отношения к исследованию римского права и обсуждения с такой точки зрения моего исследования не произвел никакого действия. Я предлагаю исследование экономического значения института, а мои противники принимают его за исследование мыслей и целей, которые имели в виду римские юристы (т. е. люди той эпохи, когда науки политической экономии еще не существовало). Конечно, при столь различных исходных точках зрения мы не придем к соглашению. Точно так же Эртман, указав, что разные места в дигестах и институциях прямо опирают наш институт на принцип cultura et cura, мог категорически и без особых доказательств заявить, что моя полемика против этой точки зрения не может быть убедительной[221]. Конечно, я никого не разубежу в том, что римские юристы держались такого взгляда. Но я этого и не пробовал делать, а, напротив, сам привожу разные исторические доказательства (кроме известной ссылки на cultura et cura в институциях), показывающие, что эта наивная теория в свое время играла большую роль в римской юриспруденции, бoльшую, нежели в эпоху Юстиниана и позднейших классических юристов ("Fruchtvert-heilung", стр. 205 и сл., ср. ниже 23).
До какой степени укоренились в нашей науке взгляды и привычки исследования, ведущие к подобным недоразумениям, особенно наглядно показывает тот факт, что и столь выдающийся и передовой юрист, как Леонард, несмотря на согласие с моей теорией приобретения плодов и с моим взглядом на отсутствие сознательного отношения римской юриспруденции к экономической разумности римского права, все-таки впал в обыденную ошибку, противоречащую этим признанным им положениям.
На стр. 278 и 279 своей упомянутой выше критики Леонард приветствует и одобряет, что я полезность институтов права отличаю от целей и мотивов создателей этих институтов, что я главную задачу нашей науки вижу "в превращении бессознательной мудрости обычного права в ряд сознательных мыслей" и что я и на деле с успехом решаю эту задачу etc. Но на следующих страницах той же критики автор пытается путем произвольного филологического построения создать для моей теории приобретения плодов фундамент, совсем излишний и на деле не существующий, а именно доказать, что моя теория соответствует изречениям источников по этому вопросу. Здесь Леонард замечает: "Император Юстиниан предоставляет (inst. II, 1 35) добросовестному владельцу плоды pro cultura et cura. Петражицкий толкует это (стр. 205) вместе с другими так, как будто Юстиниан этими словами хотел указать на награду "за" обработку, как мы говорим о купле вещи "за" определенную цену. Если бы это было так, то, конечно, было бы непонятно, почему император предоставил ему только fructus consumpti, а не все заслуженные его трудом, но еще не пожатые плоды[222]. И здесь перевод-чиков ввели в заблуждение мысли германского права (Sachsensp. II, 58. III, 76). Pro aliqua re означает то же, что и in favorem eiusdem rei. Припомним praescriptio pro reo, oratio pro domo и т. п. Pro cultura et cura, следовательно, означает то же, что и in favorem culturae, иными словами, ne cultura turbetur (dig. 47, 3 fr. l). Это означает как раз ту же мысль, из которой Петражицкий так ловко и удачно (mit so vielem Geschicke und Glucke) выводит права добросовестного владельца" etc.
Совершенно справедливо опровергает это искусственное толкование Pernice, l. с., стр. 357, пр. 4. В своем учебнике институций (стр. 268) Леонард выражается уже несколько осторожнее: "Этот принцип защищал добросовестных владельцев от вредного нарушения их хозяйственных планов неожиданными требованиями (fructus concumpti), хотя и нельзя решить достоверно, для этой ли именно цели были введены соответственные положения".
И это гипотетическое и осторожное замечание неправильно и принципиально ненаучно. Против него действительно могут быть направлены замечания Перниса о создавании исторических гипотез без всяких исторических данных. Против моих исследований эти возражения были направлены только по недоразумению, только вследствие отнесения моего исследования к той категории построений, против которых я сам выступаю. Что я к этому недоразумению не подал повода, свидетельствует, между прочим, проф. О. Фишер (1. с., стр. 82, 83), который, указывая, что в двух первых частях "Fruchtvertheilung" за догматическим изложением находятся еще критические исследования о смысле и экономическом значении рассматриваемых институтов и вполне одобряя и признавая ценными такие добавочные части изложения, замечает далее об этих частях: "Автор избежал здесь удачно также опасности приписать свои или вообще современные экономические идеи римским юристам. Он вполне справедливо указывает в соответственном месте, что римские юристы изложенного хозяйственного значения института не уразумели".
Итак, из полемики Перниса остаются только возражения о том, что fructus extantes только при виндикации недвижимостей могут иметь важное значение для последующего хозяина, и то далеко не всегда. Хотя эти возражения играют роль подготовительных стадий для указания, что римские юристы умели весьма остроумно и последовательно проводить хозяйственные мысли, а потому они бы и здесь провели гораздо последовательнее мысль о значении fructus extantes, если бы они ей действительно руководствовались, т. е. хотя и эти возражения составляют звено указанного выше недоразумения, тем не менее они по своему содержанию имеют и самостоятельное значение и возлагают на нас обязанность самостоятельного рассмотрения.
Относящиеся сюда замечания Перниса не только касаются моей теории (а не чужих заблуждений), но и вполне основательны по своему непосредственному содержанию. Действительно, fructus extantes имеют указанное мной значение только при виндикации недвижимостей, притом и здесь не всегда. Я бы мог только ослабить эти возражения указанием на то, что fructus extantes как естественные сельскохозяйственные продукты сами по себе имеют почти исключительное значение в поземельных отношениях и спорах, что доходы движимых вещей в громадном большинстве случаев сразу относятся к категории fructus consumpti (ср. выше § 11), так что вполне естественно, если римское право при регулировании вопроса о fructus extantes применяется к поземельным отношениям. Далее, я предполагаю, что rei vindicatio обыкновенно относится к fundus как сельскохозяйственному целому, а не к pars fundi. Впрочем, за неимением под рукой статистических данных настаивать не буду. Наконец, a priori и без статистических данных можно утверждать, что в массе случаев в имении в виде fructus extantes найдутся главным образом почти исключительно те продукты, которые имеют значение для дальнейшего хозяйства. Право же, особенно обычное право (кристаллизация массового опыта) применяется к тем явлениям, которые имеют значение в важнейшей для жизни по весу и количеству массе случаев. Хотя иногда или в известной части fructus extantes не относятся к категории необходимых предметов для дальнейшего хозяйства, тем не менее это обстоятельство не вызывало бы при наличности обязанности выдачи всех fructus extantes того ощущения ненормальности и вредности, какое бы вызывалось правом владельца лишать имение необходимых для хозяйства продуктов при противоположном регулировании вопроса. Поэтому психологически правило римского права о fructus extantes остается вполне естественным и в том случае, если признать, что оно не всегда и не вполне необходимо с моей точки зрения[223].
Тем не менее ввиду того что fructus extantes, как справедливо указывает Пернис, в известной категории случаев находятся вне органической связи с передаваемой по vindicatio вещью и соответственным дальнейшим хозяйством, с точки зрения сознательной политики права мог бы возникнуть вопрос: не следует ли современному законодателю сделать соответственные отступления от римского права? Несмотря на это, я в отделе своего сочинения, обсуждающем наш институт с точки зрения современной законодательной политики (ниже 24, ср.: Fruchtvert-heilung, стр. 245), защищаю рецепцию римского правила о fructus extan-tes в будущие гражданские уложения и привожу для этого основания. Главное и существенное основание следует из основной мысли, положенной нами в обсуждение института, но ни того, ни другого Пернис не принял во внимание, и вся его полемика и в этой части основана на недоразумении.
Недоразумение лежит в самой постановке вопроса об объяснении нашего института. Мы выше (ср.: Fruchtvertheilung, стр. 165) определили подлежавший разрешению вопрос следующим образом:
"При этом нам следует исходить из того основного положения современного социального строя, что собственнику капитала принадлежит и доход от этого капитала и что наш институт представляет исключение из этого общего принципа современного капиталистического строя. Требуется объяснение и ответ, стало быть, отнюдь не на вопрос, почему добросовестный владелец не получает всех плодов, а, напротив, на обратный вопрос, именно почему ему предоставляется lucrum потребленных плодов, почему права собственника ограничиваются только наличными плодами".
Этот вопрос решается по нашей теории следующим образом.
Потому что fructus consumpti вследствие ошибочного хозяйственного плана владельца вошли в органическую связь с его хозяйством и неожиданное изъятие их было бы вредно с народнохозяйственной точки зрения.
При таковой нашей постановке вопроса и таковом ответе само собой разумеется, что fructus extantes (tignum nondum iunctum) должны принадлежать собственнику.
Этот вывод отнюдь не изменяется от того, что я к этому результату прибавляю дополнительное цивильно-политическое рассуждение о значении fructus extantes для собственника. Результат этого рассуждения гласит: в среднем случае fructus extantes имеют важное значение для дальнейшего хозяйства в имении, а потому лишение собственника этих хоз. благ в пользу владельца (не требуемое по предыдущим результатам основной идеей и функцией нашего института и представляющее напрасное ограничение основного принципа современного экономического строя) обыкновенно вело бы к особенному экономическому вреду.
Опровергает ли Пернис эту мою теорию? Нет, он спорит против чего-то другого, против теории, не только неправильной самой по себе, но и основанной на ложной постановке вопроса.
Теория эта (противоположная моей по самой постановке вопроса) состоит в следующем.
В нашем институте является странным и требует объяснения, почему собственник получает fructus extantes. Ius singulare нашего института состоит не в том, что владелец люкрирует fructus consumpti, а в том, что он лишается fructus extantes. Как это объяснить? На этот (неправильно поставленный) вопрос предлагается ответ: потому что fructus extantes в среднем случае необходимы для дальнейшего хозяйства в имении.
Вот против такой ложной теории и направлена полемика нашего уважаемого противника. Для победы над этой теорией ему даже излишне было указывать подробно случаи, когда fructus extantes не бывают необходимы для дальнейшего хозяйства собственника. Ведь я и не утверждал, что fructus extantes как таковые всегда имеют особое значение для собственника. Следовательно, достаточно было сказать: автор теории сам признает, что fructus extantes могут на деле иметь различное значение для собственника. Почему же в таком случае остроумные римские юристы, знатоки хозяйственной политики, не установили такого правила, которое бы, сообразно основной идее института, предоставляло собственнику fructus extantes тогда и в такой мере, когда и в какой мере они необходимы для дальнейшего хозяйства?
Но в том-то и дело, что я такой теории не выставлял. Моя теория остается и после полемики Перниса в прежней силе. И теперь я утверждаю: невозвращение fructus extantes не только было бы излишним нарушением принципа собственности, но и особо вредным явлением для сельского хозяйства. Что этот особый вред проявлялся бы не при всяком случае vindicatio, а только в той категории случаев, которую я предполагал выше, т. е. в случаях виндикации сельскохозяйственных fundi, и притом лишь тогда и постольку, поскольку fructus extantes оставлены в имении не по каким-либо исключительным обстоятельствам, а ввиду дальнейших потребностей хозяйства, - с этим я вполне согласен и противного не утверждал и в "Fruchtvertheilung".
Предыдущее изложение представляет перепечатку без изменения (только с добавлением примечания на стр. 251) из первого издания. Позднейшие мои исследования в области общей теории права доставили мне, так сказать, добавочный свет, имеющий значение для уяснения смысла и оценки институтов права вообще, в особенности институтов гражданского права, между прочим, и деления плодов на fructus extantes и consumpti в области добросовестного владения.
Так как подробное изложение соответственных положений потребовало бы здесь много места, и речь идет о положениях, касающихся права вообще и относящихся, таким образом, к теории права, а не к теме сей книги, то я ограничусь здесь пока краткими намеками.
В отличие от нравственных норм, налагающих на нас обязанности, но не дающих другим соответственных притязаний к нам (чисто императивных норм), нормы права закрепляют долг, налагаемый на одного субъекта за другим, как его притязание (императивно-атрибутивные нормы)[224]. В связи с этим основным и специфическим свойством права находятся разные другие характерные свойства, тенденции и явления, замечаемые в области права и чуждые нравственности. Сюда относится, между прочим, замечаемое в праве стремление к добыванию исполнения силой и к иным насильственным, а подчас и кровопролитным действиям, например, к кровавой мести, войне и т. п., в случае отсутствия добровольного доставления удовлетворения[225].
Ввиду таких свойств права является весьма вредным, а подчас и опасным разногласие между представителями императивной и атрибутивной функции относительно наличности или объема долга и соответственного притязания. "В атрибутивном характере права, при индивидуальном или массовом несогласии соответственных убеждений, кроется опасное взрывчатое вещество, психический источник разрушения, злобы и мести; и несомненно, что многие миллионы людей на Земле потерпели смерть, и массы человеческих союзов были разрушены и истреблены вследствие диссонансов атрибутивных норм и несовпадения противостоящих правоотношений. Этим объясняется отчасти инстинктивное, отчасти сознательное, но повсеместно замечаемое стремление людей к выработке, признанию и уважению так называемого позитивного права, - права, определяемого по однообразным для всех, внешне распознаваемым признакам. Основные типы позитивного права составляют обычное право и законы. Обычная норма права есть норма права со своеобразным основанием обязательности, с особым характером и источником авторитетности: известное правило поведения признается обязательной нормой права потому, что оно соблюдалось раньше, что так поступали отцы и деды, что такой установился, завелся порядок и т. д. Это своеобразное психическое явление способствует в значительной степени устранению конфликтов правоотношений, и тем в большей степени, чем сильнее уважение к обычаям и чем однообразнее и шаблоннее обычаи. С развитием культуры то же стремление к позитивации права вызывает появление и развитие законодательства, т. е. таких атрибутивных норм, которые возникают путем объяснения воли со стороны известных органов общественного союза (например, собрание старейшин, вече, князь), чтобы известные правила впредь признавались обязательными, и подчинения этому внушению со стороны граждан".
Позитивное право доставляет в отличие от часто различных у разных индивидов интуитивных норм единый шаблон для определения правовых обязанностей-прав, так как здесь подлежащие применению нормы почерпаются из общего для обеих заинтересованных сторон источника; вместо двух, нередко различных по содержанию своему интуитивных норм здесь получает решающее значение единый масштаб, одна, так сказать, третейская, беспристрастная норма, указываемая законом или обычаем.
Примечания:
[221] Petrazyckis Polemik
gegen den Gesichtspunkt der cultura et cura spitzt sich zwar zu recht
scharfen Bemerkungen zu (S. 205 fg.), ist aber in der Sache nichts weniger
als berzeugend (стр. 584 1. с.).
[222] С моей точки зрения
на роль воззрений римских юристов о смысле институтов и положений римского
права, тут ничего странного и непонятного нет (ср.: Fruchtvertheilung,
стр. 205; Lehre vom Einkommen I 16, 17, 18). Напротив, мы никогда не достигнем
правильного отношения к римскому праву и понимания его истории и смысла
его институтов, если будем исходить из того взгляда, будто институты римского
права представляют последовательное воплощение тех целей, которые преследовали
представители правообразования, и будто оправдание, объяснение и разумность
этих институтов состоит в воплощении этих целей и воззрений. Здесь особенно
ясно обнаруживается, что автор, несмотря на признание ложности взглядов
Иеринга и его последователей в теории, на практике все-таки не может освободиться
от соответственных ложных привычек рассуждения и исследования.
[223] Ср. теперь по этому
поводу также: Schey, Ueber den redlichen und unredlichen Besitzer, 1898,
стр. 38–49. Возражениям Перниса противопоставляет он подробные, основанные
на исторических источниках данные относительно римского хозяйственного
быта, свидетельствующие, что указанная мной характеристика fructus extantes
«вполне соответствует» («passt vollkommen») тому типу сельхозяйственного
производства, из которого могло и должно было исходить римское аграрное
право. В частности, он указывает, что римские сельские хозяева в первые
века императорской эпохи не относились «к тем сельскохозяйственным предпринимателям,
у коих можно найти весь собранный хлеб на складе (как возражает Пернис)
в ожидании благоприятной рыночной конъюнктуры. Добытые ими продукты прежде
всего предназначены для потребностей собственного хозяйства. Лишь некоторые
более или менее случайные излишки они продают, и продают они их возможно
скорее, как это соответствует отсутствию обильного капитала и упорядоченного
сельскохозяйственного кредита; «vendacem esse oportet», учил уже Cato
(de R.R. 2)» (стр. 41 и сл.). Приводимые по этому поводу данные, указывает
далее автор (стр. 48 и сл.), имеют в виду мелкое сельскохозяйственное
производство, но относятся и к крупным поместьям ввиду того, что и крупные
владения разбивались на мелкие производительные единицы, так что и в них
не было крупного сельскохозяйственного производства. «Несмотря на разные
разногласия в частностях, во всяком случае может быть признано достоверным
результатом новейших исследований в этой области, что в эпоху римских
императоров крупное землевладение и крупное сельскохозяйственное производство
не совпадали. Крупные имения императоров и частных лиц означают во втором
и третьем веке нашей эры только «финансовую централизацию» поземельной
ренты» и т. д.
[224] См. мои «Очерки
философии права». Вып. I, 2.
[225] Там же, 4.
