Грибанов В.П. Осуществление и защита гражданских прав
Так, по мнению Эннекцеруса (который был одним из докладчиков при рассмотрении проекта ГГУ в рейхстаге), смысл правила, закрепленного в § 226, состоит в следующем: <Запрещено не всякое осуществление права, причиняющего вред другому. Без нанесения вреда другим лицам при осуществлении некоторых прав даже нельзя обойтись, если вообще их осуществлять. Недостаточно также, чтобы осуществление права имело целью причинить вред. Требуется большее: из обстоятельств дела должно вытекать, что осуществление права для лица, совершающего данное действие, не может иметь никакой другой цели, чем причинение вреда:>[53].
В отличие от этого в изданном в ФРГ в 1969 г. комментарии к BGB разъясняется, что <если законные интересы являются определяющими, то шикана отсутствует>[54]. А это значит, что современная теория и практика допускают возможность применения принципа шиканы и при наличии иных, кроме цели причинения вреда, интересов. Все зависит лишь от того, какой из этих интересов будет признан определяющим. Но так как решение вопроса о признании интереса <определяющим> или <не определяющим> всецело зависит от суда, то очевидно, что здесь мы имеем дело со случаем, когда возможность произвольного применения этой нормы не только не исключается, а, наоборот, расширяется.
Значительно более широкое применение в судебной практике ФРГ получила норма, закрепленная в § 826 ГГУ, которая предусматривает: <Тот, кто действиями, грешащими против добрых нравов, умышленно причиняет вред другому лицу, обязан возместить последнему причиненный вред>.
Как судебная практика ФРГ, так и теория придают правилу, закрепленному в § 826, очень большое значение. Так, например, И. Ессер подчеркивает, что с точки зрения § 826 противонравственное причинение убытков есть действие противоправное. Более того, <§ 826, - пишет он, - является к тому же, как это подчеркивается также и практикой, исходным пунктом учения о недопустимом осуществлении права, гораздо больше запрещения шиканы, более или менее охватываемого § 226>[55]. И это не случайно.
В отличие от § 226, где граница осуществления права определена более или менее четко, § 826 дает нам пример, когда современное буржуазное законодательство использует в качестве критерия определения пределов осуществления права моральный принцип <доброй совести> и добрых нравов. Гражданское законодательство ряда других капиталистических стран также восприняло эту идею.
Так, например, ст. 2 Швейцарского Гражданского Уложения 1907 г. предусматривает: <При осуществлении прав и исполнении обязанностей каждый должен поступать по доброй совести. Явное злоупотребление правом не пользуется защитой>[56]. Статья 1 Гражданского кодекса Японии устанавливает: <Все частные права должны соответствовать общему благу. Осуществление прав и исполнение обязанностей должно быть добросовестным и соответствовать принципам доверия. Злоупотребление правами не допускается>[57]. Статья 281 Гражданского кодекса Греции также исходит из того, что осуществление какого-либо права запрещается, если оно явно превышает пределы, установленные доброй совестью или добрыми нравами или социальной и экономической целью права[58].
Для законодательства периода империализма такой подход к проблеме осуществления прав весьма симптоматичен. При помощи такого приема достигаются две цели: с одной стороны, осуществление прав в капиталистическом обществе всецело подчиняется принципам буржуазной морали, которая таким образом не только в силу экономических, но также и в силу правовых оснований приобретает характер господствующей морали, а с другой стороны, благодаря этому появляется возможность создания таких каучуковых, неопределенных правил, которые позволяют значительно расширить рамки <свободного> судейского усмотрения и тем самым в необходимых случаях выйти за формальные рамки буржуазной законности[59].
Эта последняя идея особенно четко выражена в названном ранее комментарии к BGB, где авторы, разъясняя существо § 826, пишут: <Предписание служит осуществлению прав высшего порядка, возвышающимся над всеми формальными правами и предписаниями, оно допускает принятие во внимание любой точки зрения, которая может быть достигнута в рамках справедливости и, наряду с § 226, 242, является отправной точкой всеобщего правового порядка, как возражение недозволенному осуществлению права>[60].
К такому комментарию, по-видимому, не нужны никакие разъяснения. Рекомендации в нем достаточно откровенны. Они направлены на пренебрежительное отношение к закону, как моменту формальному, на возведение в абсолют принципа буржуазной <справедливости>, как некоего права <высшего порядка, допускающего принятие во внимание любой точки зрения>, но, разумеется, только такой, которая наилучшим образом будет обеспечивать интересы монополистического капитала. Не случайно поэтому под правила § 826 подпадают рассматриваемые как <злоупотребление правом> забастовки рабочих, не объявленные или не санкционированные <профсоюзами> (т. е. практически - не одобряемые реакционным руководством профсоюзов), борьба рабочих, противоречащая так называемому принципу <честного ведения борьбы>, например, использование так называемой <подрывной пропаганды> и т. п.
Параграф 826 ГГУ, несмотря на то, что он помещен в разделе, регламентирующем причинение вреда и иные недозволенные действия (Unerlaubte Handlungen), по существу является общим правовым принципом и применяется также в сфере договорных отношений.
Как отмечает Карл Ларенц, имперский суд уже в 1901 г. признал, что из содержания § 826 в ряде случаев может косвенно вытекать обязанность заключить договор (Kontrahierungszwang)[61]. <Отказ от заключения договора, - пишет Ларенц, - может быть признан противонравственным прежде всего, когда он преследует цель недобросовестной конкуренции, при использовании фактически монопольного положения в целях отстранения возможных конкурентов или достижения объективно неприличных, несправедливых условий>[62].
В качестве единственного примера автор приводит случай, когда врач отказывается от лечения тяжелобольного человека без уважительной причины (ohne triftige Grund). He говоря уже о том, что вопрос об <уважительности причин> также будет рассматриваться судом с точки зрения современной, основанной на чистогане морали буржуазии, сам по себе факт перевода автором исследования в область такого рода отношений по существу есть попытка уклониться от разъяснения действительной социальной природы института Kontrahierungszwang, призванного, с одной стороны, в той или иной мере сгладить те неразрешимые противоречия, которые раздирают современное буржуазное общество, а с другой - обеспечить более легкие условия для приложения капитала.
В отличие от названных стран законодательство Франции и дореволюционной России не знают норм, прямо запрещающих злоупотребление правом. Правда, в свое время попытки создания таких норм предпринимались[63], но по разным причинам они не привели к изменению законодательства.
Между тем принцип недопустимости <злоупотребления правом> так или иначе находил свое выражение в судебной практике. Французская судебная практика исходила при этом из ст. 1382 ФГК, согласно которой, <какое бы то ни было действие человека, которое причиняет другому ущерб, обязывает того, по вине которого ущерб произошел, к возмещению ущерба>[64]. Судебная практика и французская доктрина уже во второй половине XIX века выработали два понятия: <шиканы>, т. е. осуществления субъективного права с исключительной целью причинить вред другому, и <злоупотребления правом>, т. е. его осуществление <с нарушением его пределов либо содержания>[65]. При этом как злоупотребление правом рассматриваются: отдельные случаи недозволенных форм конкурентной борьбы; акты рабочей борьбы, например, забастовки рабочих, выходящие в той или иной мере за рамки исключительно экономических требований; занятие бастующими рабочими помещений предприятий и т. п. При этом возмещение вреда обычно возлагается на профессиональные союзы. К случаям шиканы, например, относится предъявление иска или возражение против него <без серьезного в том интереса>, с целью побудить своего противника к излишним хлопотам и издержкам[66].
Однако, несмотря на идею генерального деликта, заложенную в формулировке ст. 1382, оказалось, что она не совсем пригодна для решения случаев <злоупотребления правом>, так как эта норма регламентирует возмещение вреда, возникшего вследствие правонарушения, тогда как злоупотребление правом неразрывно связано с осуществлением управомоченным лицом принадлежащего ему права. Кроме того, развитие монополистического капитализма и необходимость защиты интересов монополий, пришедших в ряде случаев в противоречие с самой же буржуазией созданной <законностью>, потребовали новых теоретических обоснований еще более широкого судебного произвола, чем тот, которым можно было воспользоваться, опираясь на ст. 1382 ФГК. Нужна была новая теория.
И такая теория появилась. Констатируя этот процесс изменения доктрины, Рене Давид пишет: <Франция, несомненно, является страной, где исторически юристы были первыми соблазнены тезисами законодательного позитивизма, и естественно поэтому, что они также первыми от них освобождаются>[67].
Такое освобождение от идеи <законодательного позитивизма> нашло свое яркое выражение в теории <общих принципов, не предусмотренных законом>, руководствуясь которыми можно выносить решения, вовсе не основанные на законе. Формулируя эту идею на материалах практики Верховного суда и Конституционного суда, Рене Давид пишет, что, по мнению последнего, <конституционное право не ограничено текстом основного закона, а включает также <некоторые общие принципы, которые законодатель не конкретизировал в позитивной норме>>; и что, с другой стороны, <существует надпозитивное право, которое связывает даже учредительную власть законодателя>[68].
Здесь мы видим тот же процесс практического и теоретического отступления даже от принципов буржуазной <законности>, призванный использовать все средства борьбы для удержания господства монополистического капитала[69], в том числе, как одно из таких средств, теорию злоупотребления правом.
Но, если во французской судебной практике, несмотря на отсутствие прямой законодательной регламентации, принцип недопустимости <злоупотребления> правом уже в конце XIX века применялся достаточно широко, то в дореволюционной России, наоборот, проникновение этого принципа в судебную практику характеризуется, во-первых, тем, что его использование на практике началось значительно позже, и, во-вторых, тем, что применение его отличается крайней нерешительностью прежде всего высших судебных инстанций.
И на это есть свои причины. История показывает, что развитие буржуазной правовой идеологии и переход с позиций <юридического позитивизма> на позиции широкого судейского усмотрения с использованием для этой цели принципа недопустимости <злоупотребления> правом, основанного на недопущении поведения, противоречащего принципам буржуазной <морали>, происходит параллельно экономическому процессу перерастания промышленного капитализма в капитализм монополистический. В России же процесс более или менее быстрого развития капитализма начался лишь в пореформенный период, и к началу XX века Россия сильно отставала от западных стран в своем капиталистическом развитии[70]. К этому времени русская буржуазия не завоевала еще также и политической власти. Поэтому и правовая идеология буржуазии даже в более поздние годы в условиях буржуазно-помещичьей России не получила такого бурного развития, какое она получила на Западе.
Вместе с тем буржуазная правовая идеология Запада не могла не оказать влияния и на правовую жизнь России. В. П. Доманжо, исследовавший проблему злоупотребления правом, отмечает, что, несмотря на более или менее устойчивый принципиальный взгляд кассационной практики, исходившей из того, что в законе <нет правила, чтобы лицо, действовавшее по праву, законом ему предоставленному, могло подвергаться за деяние свое какой бы то ни было ответственности>[71], уже в практике 70-х годов встречаются несколько случаев, когда при нарушении так называемых <соседских прав> Сенат допускал возмещение вреда по мотивам <превышения законного права>[72].
Сам же принцип ограничения пределов осуществления гражданских прав впервые получил свое четкое выражение лишь в одном из решений Сената 1902 г., в котором было записано: <Никто не свободен пользоваться своим правом так, чтобы лишать другого возможности пользоваться его правом. Положить точно определенную грань между свободой пользоваться своим правом и обязанностью уважать право соседа - теоретически нельзя; грань эта в каждом спорном случае должна быть определена судом>[73]. Мы видим здесь уже довольно четкое выражение идеи злоупотребления правом, причем с обязательным для нее буржуазным реквизитом - расширением судейского усмотрения при решении подобного рода вопросов.
Однако этот принцип, хотя и применялся на практике, однако не получил достаточно широкого развития в России. И это тоже не случайно, ибо как только дело касалось крупного помещичьего землевладения, являвшегося главной опорой русского самодержавия, так Сенат весьма решительно отступал от этого принципа. Так, в одном из решений Сената 1910 г. мы читаем: <ограждение имения и пользования оным составляет бесспорное право собственника, и если предпринятые им меры не составляют прямого воздействия на соседнюю недвижимость, то нельзя говорить о нарушении владения соседа, хотя бы косвенным последствием таких мер, вследствие действия природных сил, явилось известное обременение соседнего участка>[74].
В России, как и во Франции, в начале XX столетия были предприняты попытки пересмотра Гражданского Уложения. Было подготовлено несколько проектов, некоторые из них включали также и правила о недопустимости злоупотребления правом. Однако попыткам этим не суждено было сбыться. Бурные революционные события в России начала XX века, завершившиеся Великой Октябрьской социалистической революцией, навсегда положили конец как правотворчеству, так и самому существованию русского империализма.
2. Понятие злоупотребления правом
В советской правовой литературе можно отметить различное отношение к самому понятию <злоупотребление правом>. Одни авторы полностью отвергают это понятие, считают его противоречивым, лишенным всякого правового смысла. Так, по мнению М. М. Агаркова, который в этом отношении опирается на высказывания Планиоля, осуществление права не может быть противоправным. <Те действия, которые называют злоупотреблением правом, - писал он, - на самом деле совершены за пределами права>[75]. Аналогичную позицию занимает и М. В. Самойлова, полагающая, что, осуществляя свое право, собственник всегда действует правомерно, что противоправного осуществления права вообще быть не может[76].
Суть этой точки зрения сводится к тому, что поскольку лицо в своем поведении вышло за пределы содержания предоставленного ему субъективного права, постольку его нельзя считать лицом, осуществляющим свое право. В данном случае он не злоупотребляет своим правом, а лишь действует противоправно. С этой позиции термин <злоупотребление правом> действительно выглядит противоречивым и едва ли приемлемым.
Опираясь на эту идею, М. М. Агарков полагал, что сам термин <злоупотребление правом> не точно выражает существо дела и им можно пользоваться, <если не забывать условности этого термина>[77]. Противоположное мнение высказал М. И. Бару, который считает, что термин <злоупотребление правом> имеет право на существование и выражает такие существующие в действительности отношения, где управомоченный субъект допускает недозволенное использование своего права, но при этом <всегда внешне опирается на субъективное право>[78].
Возражая против этого, проф. С. Н. Братусь отмечает, что такая позиция противопоставления формы содержанию права может привести к нарушению законности, к неосновательному расширению судейского усмотрения и что в таком противопоставлении вообще нет необходимости, так как <отход в использовании права от его социального назначения есть отступление от закона со всеми вытекающими отсюда последствиями>[79]. По этим основаниям он полагает, что осуществление права в противоречии с его назначением не следует квалифицировать как злоупотребление правом[80].
Против употребления термина <злоупотребление правом> возражает и В. А. Рясенцев по тем основаниям, что термин <злоупотребление правом>, во-первых, подчеркивает субъективный момент в поведении управомоченного в большей степени, чем термин <осуществление права в противоречии с его назначением>, а во-вторых, он недостаточно четко раскрывает суть данного социального явления[81]. В ряде работ термин <злоупотребление правом> используется авторами без какого-либо его разъяснения[82].
Несмотря на то, что действующее советское гражданское законодательство не употребляет термина <злоупотребление правом>, однако есть основания считать, что понятие <злоупотребление правом> имеет особый, специфический правовой смысл.
Нельзя прежде всего не отметить, что термин <злоупотребление> встречается и в гражданском законодательстве. Так, ст. 16 ГК РСФСР говорит, например, о <злоупотреблении> спиртными напитками и наркотическими веществами. Но что это практически означает? Очевидно, что нельзя злоупотребить спиртными напитками или наркотиками, не осуществляя своих имущественных прав, в частности права распоряжения своим имуществом. Поскольку такое осуществление права ставит семью управомоченного лица в тяжелое материальное положение, закон допускает ограничение дееспособности таких лиц, а следовательно, ставит и известные границы осуществлению субъективных гражданских прав именно потому, что право осуществляется в данном случае в противоречии с его назначением в социалистическом обществе. Логично поэтому предположить, что в данном случае мы имеем дело с одним из видов злоупотребления правом.
Прав, на наш взгляд, и В. Ф. Маслов, когда он рассматривает нормы ст. ст. 111, 142 и др. ГК как нормы, устанавливающие санкции <за вполне определенный вид злоупотребления правом>[83], хотя и в этих нормах термин <злоупотребление правом> не употребляется.
Вместе с тем, понятие злоупотребления правом известно и другим отраслям советского права. Так, ст. 170 УК РСФСР, предусматривающая ответственность должностных лиц за злоупотребление властью или служебным положением, имеет в виду <использование> должностным лицом предоставленных ему в силу закона прав и полномочий, т. е. и в данном случае речь идет по существу о злоупотреблении правом.
[53] Л. Эннекцерус. Курс германского
гражданского права, т. I, полутом 2. М., ИЛ, 1950, стр. 437.
[54]
[55] Josef Esser. Schuldrecht.
Allgemeiner und besonderer Teil, 2. Aufl., Verl. С. F. Müller. Karlsruhe,
1960, S. 851.
[56] Швейцарское Гражданское Уложение, перевод К. М. Варшавского. Петроград, 1915.
[57]
[58] См.: Рене Давид. Основные правовые системы современности. М., <Прогресс>,
1967, стр. 156.
[59] Нормы, включающие критерии <добрых нравов>, <доброй совести>, встречаются в
современном буржуазном праве очень часто. То же Германское Гражданское Уложение
содержит, например, правила о недействительности сделок, <противоречащих добрым
нравам> (§ 138); об обязанности должника предоставить исполнение, как этого
требует <добрая совесть> (§ 242), и др.
[60]
[61] Karl Larenz. Lehrbuch des
Schuldrechts. 1. Band. Allgemeiner Teil. München und Berlin, 1967, S. 49.
[62] Ibid., S. 50.
[63] См. по этому вопросу: В. П. Доманжо.
Вопрос об ответственности за вред, причиненный при осуществлении права, в
проекте нашего гражданского уложения. <Сборник статей по гражданскому и
торговому праву>, посвященный памяти Г. Ф. Шершеневича. М., 1915.
[64] <Французский гражданский кодекс 1904 г.>, перевод проф. И. С. Перетерского. М.,
Юриздат, 1941.
[65] Е. А. Флейшиц. Обязательства из
причинения вреда и из неосновательного обогащения. М., Госюриздат, 1952, стр.
50.
[66] См.: Евгений Годэме. Общая теория
обязательств, перевод проф. И. Б. Новицкого. М., Юриздат, 1948, стр. 328 - 329.
[67] Рене Давид. Основные правовые системы современности, стр. 157.
[68] Там же, стр. 157.
[69] Следует, однако, отметить, что Р. Давид, разделяя идею <общих принципов, не
предусмотренных законом>, не отвергает и известного значения норм права, как
это делают, например, сторонники <социологического направления> в США. Р. Давид
стремится к более или менее объективному изложению существа правовых норм, но,
как и всякий буржуазный ученый, он не поднялся до уровня понимания
действительных (прежде всего экономических) причин происходящих правовых
процессов в капиталистическом обществе. Его идеал состоит в том, чтобы <в
каждом случае найти решение, наиболее соответствующее общему чувству
справедливости, основанному на примирении самых различных интересов частных лиц
и общества> (там же, стр. 158). И независимо от того, какова степень искренности
веры автора в эти идеалы, идеалы эти - суть <несбыточные надежды>, которым в
условиях капиталистического общества не суждено стать реальностью.
[70] Эту особенность развития капитализма в России отмечает В. И. Ленин. В своей
работе <Развитие капитализма в России> В. И. Ленин показывает, что по сравнению
с дореформенной Россией после реформы капитализм в России начал развиваться
<чрезвычайно быстро>. Однако темпы его
развития все же были замедленными. Это развитие, писал В. И. Ленин, <не
может не быть медленным, ибо ни в одной капиталистической стране не уцелели в
таком обилии учреждения старины, несовместимые с капитализмом, задерживающие
его развитие, безмерно ухудшающие положение производителей, которые <страдают и
от капитализма и от недостаточного развития капитализма>> (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 3, стр. 601).
[71] В. П. Доманжо. Вопрос об
ответственности за вред, причиненный при осуществлении права, в проекте нашего
гражданского уложения. <Сборник статей по гражданскому и торговому праву>, стр.
319.
[72] В. П. Доманжо. Вопрос об
ответственности за вред, причиненный при осуществлении права, в проекте нашего
гражданского уложения. <Сборник статей по гражданскому и торговому праву>, стр.
320.
[73] А. И. Гуляев. Русское гражданское
право, изд. 4. СПб., 1913, стр. 133, примечание I.
[74] В. П. Доманжо. Вопрос об ответственности
за вред, причиненный при осуществлении права, в проекте нашего гражданского
уложения. <Сборник статей по гражданскому и торговому праву>, стр. 323.
[75] М. М. Агарков. Проблема
злоупотребления правом в советском гражданском праве. <Известия АН СССР>,
отделение экономики и права, 1946, N 6, стр. 427.
[76] М. В. Самойлова. Право личной
собственности граждан СССР. Автореферат кандидатской диссертации. Изд-во ЛГУ,
1965, стр. 11.
[77] М. М. Агарков. Проблема
злоупотребления правом в советском гражданском праве. <Известия АН СССР>,
отделение экономики и права, 1946, N 6, стр. 429.
[78] М. И. Бару. О ст. 1 Гражданского
кодекса. <Советское государство и право>, 1958, N 12, стр. 118.
[79] С. Н. Братусь. О пределах
осуществления гражданских прав. <Правоведение>, 1967, N 3, стр. 82.
[80] Там же, стр. 82.
[81] См.: В. А. Рясенцев. Условия и
юридические последствия отказа в защите гражданских прав. <Советская юстиция>,
1962, N 9, стр. 8 - 9.
[82] См., например: О. Э. Лейст. Санкции в
советском праве. М., Госюриздат, 1962, стр. 63; И. С. Самощенко. Понятие правонарушения по советскому законодательству.
М., <Юридическая литература>, 1963, стр. 71, 76 и др.; В. Ф. Маслов. Основные проблемы права личной
собственности в период строительства коммунизма в СССР. Харьков, 1968, стр.
204; В. П. Шахматов. Составы
противоправных сделок и обусловленные ими последствия.
Томск, 1967, стр. 107; <Общая теория советского права>, под ред.
С. Н. Братуся и И. С. Самощенко. М., <Юридическая литература>, 1966,
стр. 396; И. И. Цукерман.
Некоторые вопросы применения ст. 5 Основ гражданского законодательства Союза
ССР и союзных республик. <Правоведение>, 1967, N 3.
[83] В. Ф. Маслов. Основные проблемы права
личной собственности в период строительства коммунизма в СССР, стр. 204.
