На главную страницуКлассика российского права, проект компании КонсультантПлюс при поддержке издательства Статут и Юридической научной библиотеки издательства Спарк

Покровский И.А. Основные проблемы гражданского права

Как видим, мы имеем здесь частное применение того "принципа конкретной справедливости", о котором у нас была речь и который как общее правило законодательствами отвергается. Какие же причины заставляют их признать этот принцип здесь? Много было потрачено остроумия для объяснения этой загадки, но все попытки ее рационального разрешения успеха не достигли; в конечном счете, основным мотивом для этого правила является все то же: невозможно, чтобы богатые дети или сумасшедший миллионер остались в стороне от причиненного ими зла[328]. Но это соображение имеет здесь не больше веса, чем вообще, и потому говорить о нем по поводу этого специального случая не приходится. Необходимо только обратить внимание на то, что при нынешнем положении вещей подобная ответственность детей и безумных составляет для них несомненное privi legium odiosum[329] по сравнению с остальными: здоровый и взрослый человек, без всякой вины со своей стороны причинивший вред, за него не отвечает, а лицо, вовсе лишенное способности разумения, отвечает. Сомневаемся, чтобы такое неравное отношение соответствовало какой бы то ни было справедливости.

* * *

Помимо рассмотренного института возмещения вреда, гражданское право знает также отдельные случаи разложения его: если при возмещении вреда убыток, понесенный одним, перелагается на другого, то бывают случаи, когда он не перелагается, а  разлагается так или иначе на целую группу лиц вместе с самим непосредственно потерпевшим.

Древнейшим и наиболее наглядным примером этого рода является случай морской аварии; он был известен уже древнему римскому праву под именем "Родосского закона об аварии" (lex Rhodia de jactu; очевидно, он самим римским правом был заимствован из права греческого), но составляет и в настоящее время всеобщее правило морского права. Простейшая сущность этого правила заключается в том, что, если во время плавания для спасения судна окажется необходимым выбросить за борт часть груза, то вред, причиненный таким образом его собственнику, разлагается пропорционально на всех, чьи товары были на корабле. Перед лицом общей опасности все одинаково заинтересованные лица составляют как бы некоторое товарищество для совместного несения вреда, который может постигнуть одного из них.

Зародившийся в этом отдельном случае институт разложения вреда нашел себе затем широкое применение не только в области торгового, но и в области гражданского права: на этой идее разложения вреда покоится, как известно, весь институт страхования, который приобретает в современной жизни все более и более серьезное значение. Создавая некоторую солидарность и взаимопомощь между лицами, одинаково в известном отношении заинтересованными, этот институт гарантирует каждое отдельное из них от ударов случайности (огня, падежа скота и т. д.) и тем придает хозяйственной деятельности бóльшую устойчивость и выносливость. Но рассмотрение разнообразных и сложных вопросов страхования выходит далеко за пределы нашей задачи, и если мы сочли нужным упомянуть здесь о нем, то лишь потому, что идея разложения вреда играет видную роль и в вопросе о гражданско-правовой ответственности за вред.

Дело в том, что к этой идее прибегают нередко сторонники принципа причинения, усматривая в ней аргумент в пользу этого последнего. Так например, один из первых и наиболее энергичных защитников этого принципа, Mataja, говорил: римский принцип "casus sentit dominus" является выражением близорукого эгоизма и противоречит общим интересам народного хозяйства. Случайный вред, падая на одного, может быть для пострадавшего совершенно гибелен, между тем как разложенный на большую массу лиц, он мог бы быть сделан почти нечувствительным. Такое индивидуалистическое регулирование вреда было чуждо древнегерманскому праву, где семья, род, гильдия поддерживали своих членов в подобных случаях, представляя, таким образом, нечто вроде обществ взаимного страхования. Инстинктивная потребность разложения убытков от несчастий в новейшее время вызывает к жизни самые различные виды страхований, в особенности важный вид обязательного страхования рабочих на случай увечий, болезни, старости и т. д.[330] И вот, отправляясь от этой мысли, Mataja приходит к защите принципа причинения:

Нужно ли говорить о том, насколько подобный вывод логически неправилен? Принцип причинения, так же как и принцип вины, есть принцип переложения вреда, а  не его разложения: вместо того, чтобы лежать на одном, вред будет переложен на другого, но, с точки зрения всего народного хозяйства, результат будет один и тот же; если вред может отозваться гибельно в одном случае, то он не менее гибельно может отозваться и в другом.

Об известной степени разложения вреда можно говорить, пожалуй, только при осуществлении "принципа конкретной справедливости" в связи с имущественной состоятельностью сторон: при известном соотношении имуществ вред, действительно, может оказаться разложенным на плечи обоих заинтересованных лиц.

Но, во-первых, усматривать в таком "разложении" хотя бы отдаленное подобие идеи страхования совершенно невозможно. Страхование соединяет в одну группу лиц, терпящих или могущих потерпеть одно общее несчастье, а не лиц, терпящих и причиняющих вред. Страхование от огня, например, разлагает убытки, понесенные одним, на всех тех, которые также понесли или еще могут понести такой же вред от того же огня, но оно отнюдь не разлагает убытков между пострадавшим и поджигателем. Если бы последнее было по каким-нибудь соображениям установлено, оно определялось бы не идеей страхования, а какой-нибудь иной.

А во-вторых, - и это самое главное, - истинное и последовательное проведение идеи страхования от несчастных случаев должно было бы привести нас к совершенно иным и гораздо более глубоким выводам. Уже само воспоминание о старом значении родов, гильдий и т. д. должно было натолкнуть Mataja и других, кто оперировал с этой идеей, на возможность некоторого иного разрешения нашего вопроса, чем простое возвращение к примитивной ответственности за простой факт причинения вреда. Mataja и другие этой возможности не доглядели, и вследствие этого вся "гора" их размышлений о народнохозяйственном значении разложения вреда в полном смысле "родила мышь" - мышь судейского "распределения богатств" по "принципу конкретной справедливости". Между тем идея страхования действительно стучится в двери нашего сознания, и мы думаем, что ей принадлежит великое будущее, - но об этом ниже.

А пока что, оглядываясь назад на всю рассмотренную нами область вопросов, связанных с правонарушениями и ответственностью за них, мы не можем не констатировать, что и здесь чувствуется бесспорное тяготение к некоторой "солидаризации" и "социализации". Чувствуется, что нельзя бросить на произвол судьбы человека, пораженного случайным несчастьем, и что полное равнодушие к беде ближнего не может считаться идеалом культурного общежития. Тяготение, повторяем, ощущается несомненное, но вместе с тем так же несомненно и то, что те средства, которыми пытается проявить себя это тяготение, далеко не отвечают своему назначению. Этическое сознание требует каких-то мер для большей "социализации" правопорядка, а наша мысль пока не может придумать ничего иного, кроме все того же пресловутого судейского усмотрения, которое приводит в конце концов только к уничтожению всякого правопорядка. Гражданское право и здесь находится еще в стадии интенсивного искания истины, а не обладания ею.

XVII. Личное и общественное начало в наследственном праве.

Возникновение идеи наследования и общее развитие оснований наследственного перехода. Установление принципа завещательной свободы. Его ограничения (институт обязательной доли). Новейшая критика наследственного права и, в частности, вопрос об ограничении наследования по закону в пользу государства

Последнюю обширную область гражданского права составляет право наследственное.

Вопрос о судьбе имущества после смерти его субъекта-хозяина имеет огромное как личное, так и общественное значение. Здесь также сталкивают ся самые разнообразные интересы, самые противоположные течения, кото рые дают эволюции наследственного права то одно, то другое направление.

Но прежде всего нужно сказать, что самое понятие наследования, как некоторого универсального посмертного преемства во всем имуществе покойного, возникает в истории человеческих обществ далеко не сразу. В примитивных обществах, как мы видели, даже идея субъективных прав рисуется еще очень туманно. Известное представление о принадлежности той или другой движимой вещи (орудия, одежды, запасов пищи), конечно, имеется, но, как мы уже говорили, эта принадлежность далеко еще не имеет характера нашего нынешнего права собственности: тот, кому вещь принадлежит, защищается в своем праве на эту вещь не потому, что она ему принадлежит, а потому, что посягательство на нее составляет деликт, т. е. личную обиду по адресу "собственника". При таком представлении неудивительно, если со смертью последнего и самые его "права" прекращаются бесследно: принадлежавшее покойному несложное имущество оказывается бесхозяйным, ничьим, и потому подлежит свободному завладению всех и каждого. Любопытное переживание этого воззрения мы встречаем, например, еще в старом римском праве, которое провозглашало, что понятие воровства неприменимо к захвату наследственного имущества (rei hereditariae furtum non fit): пока оно не принято наследником, оно еще ничье, и потому завладение им не есть кража.

Однако, такой порядок вещей мыслим лишь до тех пор, пока общество представляет аморфную массу индивидов, ведущих почти совершенно обособленное существование. Положение, конечно, должно радикально измениться с того момента, когда внутри общества появляются такие или иные связи, которые теснее сплачивают известные группы индивидов. Такой именно связью является прежде всего связь семьи и возникающая далее на ее основе связь рода. Появление этих союзов обозначает уже возникновение вокруг индивида некоторых концентрических кругов из лиц, к нему более близких, чем все остальные. В семье и роде человек находит себе поддержку и защиту против всяких врагов; семейные и родичи помогают ему при жизни, мстят за его убийство и т. д. Естественно поэтому, что эти же более близкие люди должны иметь и преимущественное право на оставшееся после него имущество.

По отношению к недвижимости дело уже с самого начала обстояло иначе. Самое представление о каких бы то ни было правах на нее не могло появиться раньше перехода к оседлости и земледелию, а этот переход возможен только в обществе с уже установившейся семейной и родовой организацией. Но при этом, как мы знаем, древнейшему праву неизвестна индивидуальная собственность на землю: земля считается принадлежащей тем или другим союзам, из которых народ или племя складывается, т. е. общинам, родам, семьям. Вследствие этого смерть отдельного домохозяина отнюдь не обозначала наступления бесхозяйности для той земли, на которой он сидел: истинный хозяин - т. е. семья, а при ее отсутствии род или община - не исчезал, менялись лишь лица, имевшие право на непосредственное пользование. Самый характер имущественного усвоения, характер "собственности", определял таким образом здесь неизбежность посмертного преемства и ставил порядок этого последнего в непосредственную зависимость от семейного и родового строя.

Большое значение имело, далее, и развитие экономического оборота, который не может мириться с распадением имущества. Все деловые отношения покоятся на кредитоспособности их участников, а эта кредитоспособность была бы совершенно непрочной, если бы она могла быть разрушена случайным событием - смертью контрагента. Поэтому развивающийся гражданский оборот требует соединения долгов с имуществом; требует установления правила, чтобы тот, кто получает имущество покойного, отвечал и по его долгам. Вследствие этого наследственный переход приобретает характер преемства универсального: наследственная масса мыслится не как сумма разрозненных имущественных объектов, а как некоторое единство, в котором наличность и долги (activa и passiva) сливаются в одно юридическое целое (universum jus), переходящее не к случайному захватчику, а к известным, заранее предопределенным лицам, наследникам.

Наконец, не остаются без влияния и мотивы идеологического, "трансцендентного" порядка. Те или другие представления о загробной жизни и о связи поколений уходящих с поколениями остающимися налагают соответственный отпечаток на характер наследственного перехода. В зависимости от большей или меньшей силы этого элемента в нормах о наследовании сказывается большее или меньшее влияние религии, и самое наследование выходит далеко за пределы простого имущественного преемства. Так например, по представлению древних римлян, наследование есть прежде всего преемство в самой личности покойного. Отсюда невозможность отречься от наследства для ближайших наследников покойного, например, членов его семьи (heredes sui et necessarii); отсюда же и полная ответственность наследника за долги наследодателя, ответственность собственным имуществом, если наследственная масса окажется для покрытия долгов недостаточной.

Под влиянием всех этих мотивов складывается мало-помалу институт наследования. По древнейшему праву наследование известно только в одном своем виде - именно в виде наследования по закону. Лич ность наследника определяется самым строением семьи и рода, и как положение лица в этих последних не может быть изменено частной волей индивида, так не может быть изменен ею и предопределенный этим семейным строем порядок наследования. Другими словами, чего-либо подобного завещанию древнейшее гражданское право еще не знает. Известное изречение, которым обыкновенно (по примеру средневекового английского писателя Гланвиллы) характеризуется старое германское право, - "solus deus heredem facere potest, non homo"[331], - отлично передает представление о наследовании не только этого последнего, но и всякого древнего права вообще. Индивид еще связан родом, поглощен им, ибо вне его он в эту древнейшую эпоху беспомощен.

Но затем, как мы уже знаем, положение меняется; крепнущее и развивающееся государство ослабляет значение родового союза; индивид, в свою очередь, начинает чувствовать свою силу и потребность в ее свободном применении. Личное, индивидуальное начало вступает в борьбу с началом общинным, родовым, семейным.

Однако первые шаги в этой борьбе еще очень скромны. Личная воля на первых порах пытается двигаться, лишь приспособляясь более или менее к порядку законного наследования и не нарушая его коренных устоев. Одним из древнейших видов посмертных распоряжений является распоряжение отца о разделе семейного имущества между детьми - законными наследниками. Таков, например, "ряд" нашей Русской Правды. С одной стороны, идея отцовской власти, а с другой стороны, - то обстоятельство, что такое распоряжение не нарушает прав и интересов родичей, способствует раннему признанию юридической силы за подобными распоряжениями.

Другим древним суррогатом завещания является усыновление будущего наследника. Быть может, первоначально такое усыновление допускалось лишь при отсутствии собственных детей или при наличности других уважительных причин; во всяком случае такое усыновление формально не ломало порядка законного наследования: оно, напротив, вводило будущего наследника в ряды законных. Только в таком виде было возможно избрание наследника, например, в древнем греческом праве; такой же характер имеет и институт "адфатомии" или "gairethinx" в праве древнегерманском.

Дальнейшим этапом в развитии посмертных распоряжений является, по-видимому, назначение из имущества, вообще переходящего к законным наследникам, отдельных частичных выдач (отказов, или легатов), например, "по душе" на церковь и т. д. По мнению многих, только в таких отдельных выдачах или легатах могло состоять древнейшее римское завещание. Во всяком случае только их знало средневековое завещание у германцев; личность же самого наследника, как сказано, определялась по их представлениям самим Богом и не могла быть изменена человеческой волей. Это воззрение в принципе продолжает сохраняться еще и доныне во французском праве, где общим правилом является известное "l'institution d'héri tier'a pas de lieu"[332] и где всякое завещательное распоряжение рассматривается под углом зрения наследственных отказов (legs).

У некоторых народов, наконец, отступление от обычных норм законного наследования и назначение наследника начинает допускаться с согласия всей общины, народного собрания. Таково древнеримское testamentum comitiis calatis: обычный законный порядок отстраняется отдельным сепаратным законом.

Начавшись в таких скромных формах, завещательная свобода затем постепенно все более и более расширяется. Развитие свободы собственности и имущественных распоряжений при жизни влечет за собой и свободу распоряжений на случай смерти. У одних народов это расширение идет быстрее, у других медленнее: у римлян, например, почти весь процесс развития завещательной свободы лежит за порогом истории, меж тем как у новых народов он протекает медленно еще на всем протяжении средних веков.

При этом свобода завещательных распоряжений устанавливается не с одинаковой легкостью в зависимости от разных видов имущества. Она допускается легче по отношению к движимости и труднее по отношению к недвижимости. Так например, в старогерманском праве завещание долго могло касаться только движимого имущества, меж тем как недвижимость должна была переходить непременно к законным наследникам и даже не подлежала ответственности за долги. Мало-помалу, однако, и здесь это различие сглаживается.

Свобода завещания далее, по понятным причинам, скорее устанавливается по отношению к имуществам благоприобретенным и труднее по отношению к  родовым. Так например, в нашем действующем русском праве еще и в настоящее время имущества родовые могут быть завещаемы только в очень узких пределах. Но в большинстве современных европейских законодательств это различие уже исчезло.

Таким образом, свобода посмертных распоряжений составляет вместе со свободой собственности и свободой договоров один из краеугольных камней современного гражданского строя. В длинном историческом процессе индивидуальная воля пробилась через сложную сеть всевозможных стеснений и заняла принципиально решающее положение.

Однако завещательная свобода имеет и свои обратные стороны. По мере ее установления перед гражданским правом возникает новый весьма важный вопрос.

Наследодатель может иметь близких родных, которые в нем имели своего единственного кормильца, которые при его жизни имели даже законное право требовать от него содержания и которые с его смертью лишатся этого, быть может, единственного источника своего существования. Может ли при таких условиях наследодателю быть предоставлена полная свобода завещательного распоряжения? Можно ли ему предоставить право, игнорируя, например, своих детей или родителей, завещать все свое имущество лицу совершенно постороннему? Конечно, с одной стороны, каждый волен распорядиться своим имуществом, как ему угодно; с другой стороны, можно ли в такой степени забывать об интересах этих близких лиц?

В древнейшее время, когда воля наследодателя была так или иначе связана, для всех этих близких лиц именно в этой связанности заключалась известная гарантия в том, что по крайней мере известный комплекс имуществ (недвижимость, родовое и т. д.) им достанется. Но с отпадением всех ограничений эти исторические гарантии исчезли, и вопрос о судьбе близких лиц обнажился.

Уже римское право разрешило указанную дилемму установлением так называемого необходимого наследования и  института обязательной доли. Ближайшие в семейном порядке к наследодателю лица - именно нисходящие, при их отсутствии - восходящие, и, наконец, при известных условиях братья и сестры - имеют право требовать, чтобы им была оставлена из наследства по крайней мере некоторая часть их законной доли; это и есть так называемая обязательная доля. Размер ее был определен сначала в виде одной четверти той части, которую получил бы каждый из них при наследовании по закону, а затем (Юстинианом) он был повышен до 1/3 и даже до 1/2 в зависимости от общего количества необходимых наследников.


Примечания:

[328] См. Hedemann. Die Fortschritte etc., стр. 107.

[329] [тягостную привилегию – лат.]

[330] Das Recht des Schadensersatzes vom Standpunkt der Nationalöconomie, 1888. – Ср.  мою статью "Возмещение вреда и разложение его", стр. 5–7.

[331] ["только бог может сделать наследниками, но не человек" – лат.]

[332] ["назначение наследника не допускается" – фр.]